Аркадия - [17]

— Думаешь, не уговорим?

— Нет.

— Что происходит? — нервно интересуется Дим.

Он чувствует: дело тут не в книгах и чтении. Происходит нечто действительно странное — как будто все они знают что-то такое, о чём он понятия не имеет.

Причём знают уже давно.

С самого начала похода.

— Ну так что? — требует он.

В нём вздымается раздражение, накопившиеся за последние дни. Что за тайны, что за секреты могут быть у них друг от друга? Они же делают общее дело. Если ему толком не объяснят, не расскажут прямо сейчас, то он встанет и, как Яннер, уйдёт в чащу леса. Куда, зачем? — разберётся потом. Но — уйдёт. А они без него — как хотят.

Наверное, то, что он чувствует, отражается у него на лице.

Эти трое вновь переглядываются, вероятно, что-то безмолвно решая.

— Вспомни Ракель и Аззу, — неохотно говорит Леда.

Для Дима — полная неожиданность:

— Причём тут они?

— Зачем Эразм включил в нашу группу двух слабеньких девочек, для похода совершенно неприспособленных? Ты их помнишь?

Дим вспоминает Аззу, беспомощно болтающуюся на турнике. Или Ракель, которая растерянно останавливается перед рвом с водой.

— Ну и зачем?

— Это была сознательная жертва, — говорит Леда. — По расчётам Эразма, наши шансы дойти до Гелиоса составляли ничтожную величину. Мы и физически, несмотря на все тренировки, были не подготовлены, и психологически представляли собой размазню: раскиснем после первых же неудач. Дисциплинировать нас могла бы наглядная смерть. Необходимо было, чтобы мы поняли: либо сконцентрируемся, соберём все силы в кулак, либо умрём. Элементарный расчёт. Простая арифметическая задача: пусть погибнут два человека, умрут как пример, зато выживут остальные.

— Откуда ты это знаешь?

— Эразм сказал.

— Прямо так взял и сказал?

Дим щурится.

Он ей не верит.

— Эразм не можем нам лгать, — снисходительно поясняет Леда. — Это базовый принцип, вшитый в его программу. Эразм может дать несколько различных интерпретаций, он может использовать — назовём это так — научное иносказание, что, кстати, делает не так уж и редко. Но если задавать грамотные вопросы, если ставить их прямо, если уметь спросить — получишь однозначный ответ. Раффан умел спрашивать. И потому он данный ответ получил.

— А как же Барат и Сефа? И сам Раффан?

— Это тоже запланированные потери. Эразм, просчитав алгоритм, сделал вывод, что из всей нашей команды до Гелиоса дойдут лишь трое. А обратно вернутся двое или даже — один.

Дим сбит с толку. Он-то подозревал, что от него скрывают какую-то жуткую тайну, какой-то секрет, от которого зависит их жизнь и смерть, а тут — банальные рассуждения о шансах дойти до цели. Запланированные потери? Ну так и что? Эразм их предупреждал, говорил прямо: в Аркадию вернутся не все. Но ведь они пошли добровольно, никто их не заставлял. Правда, Эразм вряд ли предполагал, что одним из первых погибнет Раффан.

— Ладно, надо двигаться, — подводит итог Леда.

Дим ощущает, однако, что разговор этот не завершён. Что-то недосказанное повисло в воздухе, а потом вместе с дыханием проникло в него и теперь покалывает изнутри как кремнистая пыль.

Или, быть может, это смутное эхо предчувствия: через четыре часа на первом дневном привале они теряют Петера.

Всё в этот день идёт как-то нескладно. Сначала они влезают в густой колючий кустарник, спутанный клубами как железная проволока. Изогнутые колючки цепляются за одежду, царапают кожу, не хотят отпускать. Потом ещё долго приходится обирать их с себя. Далее Семекка обжигается о крапиву. Собственно, это вовсе и не крапива, а довольно красивое, раскидистое, как пальма, растение, с широкими багровыми листьями, очерченными лимонной каймой. В междоузлиях его светятся янтарные ягоды. Леда, подумав, говорит, что есть их нельзя. Откуда она столько знает? Ну да, она ведь читала книги. Семекка всё-таки пробует сорвать одну: от ягод исходит сладкий, завораживающий аромат. И вот результат — пальцы у неё сразу же покрываются волдырями, они чешутся, не помогает даже универсальная мазь… И наконец, вероятно, отупев от усталости, они чуть ли не натыкаются на поселение троглодитов. Леда буквально в последний момент отчаянно машет рукой, приказывая всем лечь. В просветах деревьев видны хижины из сплетённых ветвей, волокуша, груженая какими-то толстыми земляными корнями, пара голопузых детишек, пытающихся вскарабкаться на неё. Выходит из ближней хижины человек, низкорослый, заросший, обтянутый по бедрам тряпьем, гортанно кричит на детей. У Дима судорожно сжимается сердце. Хорошо ещё ветер дует со стороны поселка, троглодиты не почуяли их приближения.

В общем — ползком назад, бегом, пригибаясь, в чащу, чтобы побыстрее скрыться из виду, и затем очередной марш-бросок, вычерпывающий из тела последние силы. Часа через два они чуть ли не замертво валятся на какой-то поляне, задыхаясь, надеясь, что отошли от посёлка достаточно далеко.

А когда они немного приходят в себя, Семекка вдруг вскрикивает, расширенными зрачками уставясь на Петера. Тот полулежит, как на подушку, откинувшись на шарообразный пружинистый куст, охватывающий с двух сторон его тело. Куст странно безлиственный, кожистый, видимо суккулент, зато со множеством мелких веточек, которые шевелятся, будто живые: свиваются в колечки и вновь распрямляются. Часть этих веточек проросла в открытые шею и руки Петера, набухнув под кожей коричневатыми зловещими венами.