Аркадия - [62]

Оставьте же, прошу, ваш плач и крики,

Пока в своих речах я не охрипну,

Не пойте ничего о вашем горе!

Увянет роза хладною порою

И, за зиму собравшись с новой силой,

Желанной снова процветет весною.

Но нас, когда однажды небо скосит,

Уж ни теплом, ни солнцем, ни дождями

Не возвратить в земную оболочку.

И солнце, бег вседневный совершая,

Уносит время вместе с нашей жизнью,

Само же светит, как всегда светило.

Блажен Орфей: не дожидаясь срока,

Чтоб ту вернуть, о коей столько плакал,

В край, страшный смертным, ринулся без страха;

Он, победив Мегеру с Радамантом,

Умилостивил самого Плутона[316];

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Зачем в звучанье согнутого древа[317]

Мне не дано издать столь скорбной ноты,

Чтоб воплотила всю родимой благость?

И хоть стихи мои не столь известны,

Как те Орфеевы, однако, благочестье[318]

Их сделало б угодными для неба.

Но коль, отринув немощи людские,

Родимая презрела б зов мой, я охотно

Дорогу до нее и сам нашел бы.

О тщетное желанье, о смятенье!

Ведь знаю, зельями и волшебством я

Бессилен изменить закон природы.

Лишь двери из слоновой кости могут

Явить во сне лицо ее иль речи[319];

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Лишь ту саму вернуть они бессильны,

Что без лучей меня оставила незрячим:

Не снять звезды столь яркой с небосвода!

Но ты, река счастливейшего края,

Нимф собери к священному истоку,

Обычай твой исконный обновляя.

Прекрасную сирену в целом мире

Прославил ты священною могилой:

То первая печаль была, теперь – вторая[320].

Пусть эта, новая, найдет трубу иную,

Чтоб сладкозвучно пела, возглашая

В веках, как эхо, откликающееся имя.

И коль разлив дождей не искажает

Прекрасный бег твой[321], ныне помоги мне

Слог грубый благочестием исправить.

Пусть не на хартиях останется лощеных,

Но только среди этих буков – слово,

Любовью столь полно, столь безыскусно,

Чтоб на коре стволов шершавых, диких

Прочли когда-то пастухи иные

О благонравье, мудрости и чести,

И чтоб из рода в род не умолкала

Средь гор и рощ ее святая память,

Доколь есть травы на земле, а в небе – звезды.

Пусть звери, птицы, родники, деревья, гроты,

Пусть люди с божествами это имя

Поют в стихах возвышенных и светлых.

Но чтоб, оставив грубый слог пастуший,

Я смог перед концом возвысить пенье,

Вы продолжайте горький плач, о Музы!

Да не издам звук хриплый иль неверный,

Но чистый, звонкий, что услышит с неба

Родимой дух, высокий, благородный,

И пусть лучом своим меня достигнет,

Подав мне помощь, и когда пою,

Да снидет посетить меня, жалея.

И коль удел ее таков, что мой язык

Изречь не в силах, пусть она, простив мне,

Научит восхвалить его пером.

Но век придет, когда святые Музы

Вновь будут чтимы, и туман, и тени

Рассеются от человечьих глаз.

Тогда прогонит каждый от себя

Все мысли близорукие, земные,

Надеждой твердой сердце укрепив.

Тогда покажутся темны и неучены

Мои стихи, но все ж надеюсь, будут

Любимы хоть в лесах у пастухов.

Тогда иные, что теперь безвестны,

Увидят алыми и желтыми цветами

Процветшими их имена в полях.

Тогда источники и реки в долах,

Что́ пел я ныне, повторят, журча,

Сияющею влагою хрустальной.

И дерева, что ныне насаждаю

Ей в честь, тогда прошепчут на ветру:

Окончился ваш горький плач, о Музы!

Блаженны пастухи, в святом желанье

Взойти в тот век стяжавшие крыла,

Хоть не открыто нам времен познанье.

Но ты, прекраснейшая из бессмертных душ,

Из горних пенью моему внимая,

Как если б я был вашим ликам равен,

Пошли густым, тенистым лаврам милость,

Чтоб некогда их вечною листвою

Могила наша общая покрылась.

Пусть над журчащей, чистою водою

С немолчным пением витают птицы,

Да будет место полно всякой красотою.

И если жизнь моя еще продлится,

Чтоб смог тебя почтить я, как желаю,

Пусть воля вышняя с моей соединится.

Во гробе тесном от меня тебя скрывая,

Тот беспробудный, тяжкий сон могильный

Не будет вечно править, уповаю,

Коли в стихах то обещать посильно.

Проза двенадцатая

Необычайная гармония, нежный напев, вызывающие сочувствие слова и, наконец, прекрасное и пылкое обещание Эргаста, хотя он умолк, все еще держали души слушателей удивленными и замершими, когда солнце, по верхам гор уводя багровеющие лучи на запад, дало знать, что свечерело и пора идти к оставленным стадам. Так что Опик, наш старейшина, поднявшись на ноги и с улыбкой обращаясь к Эргасту, сказал:

– Сегодня ты прекрасно почтил твою Массилию; а в будущем постарайся с твердым и горячим усердием исполнять то, что с любовью пообещал в своей песне.

Сказав это, он поцеловал могилу и, пригласив других сделать то же, вышел в путь. За ним и мы, один за другим попрощавшись с Эргастом, направились каждый к своей хижине, благословляя Массилию прежде всего за то, что она оставила после себя лесному краю столь добрый залог.

Но вот пришла и темная ночь, милостивая к житейским трудам, чтобы дать отдых всему живому: леса мирно безмолвствовали, не слышался уже ни лай собак, ни вой диких зверей, ни пение птиц, не шевелилась листва на деревьях, не дуло ни малого ветерка. Среди этого безмолвия лишь в небе порой то мерцала, то падала звезда. А меня после долгих раздумий (не знаю, виденное ли в течение дня, или иное что было тому причиной) наконец сморил тяжкий сон, но многоразличные страсти и скорби не оставляли мою душу. Ибо мне снилось, что, уйдя из лесов и от пастухов, я нахожусь в пустом и уединенном месте, где никогда прежде не был, среди заброшенных могил, не видя ни одной знакомой души. И от страха мне хотелось кричать, но голос замирал, и, много раз порываясь бежать, не мог я сделать и пары шагов, но, разбитый и изнуренный, оставался на месте. А дальше снилось, будто я стою и слушаю сирену, горько плачущую на скале, и тут вдруг море накрывает меня большой волною, и вода не дает мне дышать, я захлебываюсь и вот-вот умру. Наконец, снилось мне прекрасное апельсиновое дерево, за которым я с большой любовью ухаживал: будто я вижу это дерево срубленным под корень, а ветки его с цветами и плодами разбросанными по земле. И будто у неких плачущих нимф спрашиваю, кто же это сделал, а мне отвечают, что злые Парки срубили его своими жестокими секирами. И я, сильно скорбя над милым пеньком, говорю: «Где же теперь найду я покой? Под чьей тенью буду петь мои песни?» И кто-то, не давая никакого другого ответа моим словам, лишь указывает мне на стоящий поодаль черный, словно траурный, кипарис.