Аркадия - [61]

После Партенопея Клоник, перебивший веревку волка, получил вторую награду – новую и красивую клетку в форме башни, с говорящей и весьма речистой сорокой, которая была обучена звать пастухов по имени и приветствовать их так, что если ее не видеть, а только слышать речь, можно было подумать, что говорит человек. Третья награда была дана Фрониму, камнем поразившему дерево над самой головой волка, – сума для хлеба, связанная из тончайшей разноцветной шерсти. Наконец, досталась награда и Монтану – последнему, хоть он и мечтал получить ее первым. Эргаст сказал ему с ободряющей улыбкой:

– Слишком велика была бы сегодня твоя удача, Монтан, если бы ты оказался настолько же счастлив с пращей, как и с ралом.

С этими словами он снял висевшую у него на груди красивую свирель, составленную всего лишь из двух дудочек, но в высшей степени гармоничную в звучании, и протянул ее Монтану; а тот, приняв с удовольствием, поблагодарил друга.

Итак, розданы были награды, но оставался еще у Эргаста изящнейший посох из дикой груши, весь покрытый резьбой и расписанный разными восковыми красками, а на конце украшенный черным буйволиным рогом, отполированным до такого блеска, что поистине можно было принять его за стеклянный. Этот посох Эргаст подарил Опику со словами:

– Вспоминай и ты Массилию и, во имя любви к ней, прими этот дар, ради которого нет нужды ни бежать, ни в чем-то ином состязаться. Довольно потрудился вместо тебя сегодня твой Партенопей, который в беге явился одним из первых, а в метании пращи, бесспорно, первейшим.

И Опик с благодарностью отвечал на это:

– Привилегии старости, сынок, столь велики, что мы, хотим того или не хотим, вынуждены им подчиняться. Ох, право, увидел бы ты сегодня и меня соревнующимся с другими, имей я силы и возраст, как тогда, когда раздавались награды над могилой великого пастуха Панормиты[311], – подобно тому, как сегодня сделал ты. Там никто ни из здешних, ни из пришельцев не мог сравниться со мною. Тогда я одолел в борьбе Хрисальда, сына Тиррена, в прыжках намного превзошел славного Сильвия, а в беге оставил позади братьев Идалога и Адмета, которые быстротой и ловкостью ног превосходили всех иных пастухов. Только в стрельбе из лука был побежден я пастухом, носившим имя Тирсиса[312], и вышло так по той причине, что он, имея лук, концы которого были отделаны козьими рогами, крепче моего, мог стрелять с большей точностью, нежели я, с луком из простого тиса, который боялся сломать. Вот только поэтому он меня и победил. Тогда был я известен среди пастухов, славен среди юношей; ныне же надо мною взяло верх время. Это вы, кому благоприятствует возраст, упражняйтесь в подвигах молодости; а меня годы и природа покоряют иным законам. А ты, сын мой, чтобы праздник получил достойное завершение по всему, возьми звучную свирель, и пусть та, что имела радость подарить тебя миру, радуется и теперь, внимая твоему пению. Пусть с радостным челом видит она и слышит с небес, как ее священник совершает ее память в лесном краю.

Эргаст счел столь справедливыми слова Опика, что, вместо любого другого ответа, вновь принял из рук Монтана свирель, которую только что сам ему подарил, и некоторое время играл на ней жалобным тоном, а затем, видя, что все ожидают со вниманием и с молчанием, вздохнув, издал такие слова:

Эклога одиннадцатая

Эргаст, один

Коль нежных гласов сладостного пенья

В лесах надежды больше нет услышать,

Начните сами горький плач, о Музы!

Плачь, холм святой, листов покрытый тенью,

Вы, мрачные расселины, пещеры,

Издайте вопль рыданьям нашим в помощь.

О, плачьте, твердый бук и дуб суровый,

И, плача, расскажите этим скалам

О нашей горькой, многослезной доле.

Струите, о бессладостные реки,

Ток пресных слез; вы, родники с ручьями,

С круч горных удержите бег журчливый.

И ты, что обитаешь в глубях леса,

О Эхо безутешное, откликнись

И крик мой напиши в стволах древесных.

Пустые, брошенные долы, плачьте,

А ты, земля, покрой свой плащ узором

Из темных лилий и фиалок черных[313].

Манто́-фивянка, вещая Эгерия[314],

Смерть отняла тебя у нас нежданно;

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Ты, берег, коль слыхал когда-то песни

Людских любовей, ныне будь товарищ

Моей свирели в плаче неутешном!

Цветы, что некогда величия и славы

Царями были[315], ныне волей судеб

Смиренно вьетесь возле рек и над прудами,

Ко мне придите все, и Смерть умолим,

Да и моей конец положит боли,

Пресытившись моим безмерным воплем.

Плачь, Гиацинт, о красоте увядшей

И, сетованья прежние удвоив,

На листьях напиши мои печали.

О берега блаженные с лугами,

Напомните Нарциссу, как страдал он,

Коль вы друзья мне в этих горьких зовах.

Пускай в лугах трава не зеленеет,

Пускай отныне роза с амарантом

Утратят цвет живой, изящный, яркий.

Увы, кто может похвалиться славой?

Мертвы теперь доверье, правосудье;

Но продолжайте горький плач, о Музы!

Когда вотще кричу я, воздыхая,

Вы, о влюбленные и радостные птицы,

От милых гнезд, молю, ко мне летите.

О Филомела, что страдания былые

Погодно обновляешь, нежной трелью

Дубравы оглашая и лощины!

И верно ль, Прокна, что с обличьем вместе,

Ты не утратила и разум человечий,

И о содеянном горюешь и стенаешь?