Аркадия - [56]
К этим красотам прибавим еще одну, не менее достойную описания, чем остальные: вся земля здесь была покрыта цветами, словно земными звездами, разукрашенная, как роскошный хвост гордого павлина или как небесная радуга, когда возвещает людям дождь. Здесь росли лилии, там – лигустры, а там – фиалки, тронутые любовной бледностью, а там – во множестве стояли снотворные маки, склонившие головки, и багрово-розовые метелки бессмертного амаранта, эти изящные венцы безобразной зимы. И наконец, сколько молодых красавцев, сколько великих духом царей произошло в прежние времена от пастухов, – все они были представлены здесь в облике цветов, носящих их имена: Адонис, Гиацинт, Аякс, юный Крок с его возлюбленной[274], а рядом с ними, над водой, можно было видеть тщеславного Нарцисса, как и прежде, любующимся своей бедственной красотой, что разлучила его с миром живых. Мы с удивлением похвалили между собой все виденное, прочли на надгробном памятнике достойную эпитафию и, украсив его множеством венков, вместе с Эргастом улеглись на ложах из высоких масличных деревьев. И вязы, и дубы, и лавры, трепетно шелестя листвой, качались у нас над головами; к их шуму присоединялся говор рокочущих вод, которые бежали средь зеленых трав, ища спуска на равнину, и все вместе создавало хор приятнейший для слуха. А в тенистых ветвях до изнеможения трудились на тяжкой жаре пронзительные цикады, в гуще зарослей без конца жаловалась скорбная Филомела; пели дрозды, удоды и жаворонки, причитала одинокая горлица среди высоких круч; с нежным жужжанием кружили над родниками неутомимые пчелы. Все благоухало плодоносным летом: пахли опавшие яблоки (ими была усыпана вся земля у нас под ногами и по сторонам), а над ними низко клонили свои тяжкие ветви яблони, казалось готовые переломиться от спелого веса. Тогда Сельвагий, которому предстояло спеть на предложенную тему, глазами подал знак Фрониму, чтобы тот ему отвечал, и сам наконец прервал молчание следующими словами:
Эклога десятая
Сельвагий
Нет, друг мой Фроним, вовсе не безгласны,
Как люди думают, леса – но воспевают
Едва ли хуже, чем в блаженной древности.
Фроним
Сельвагий, нынче пастухи не понимают
В ученьях Муз и не почтут заслуженно
Песнь звучную с трещоточною дробью.
Бывает, что иной пятно навозное,
Со всем зловонием его, прикроет лаврами —
И, смотришь, хвалят паче нарда и амброзии.
И мню, что боги уж не пробуждаются
От сна, и добрых учат не наградами,
А только злых постыдными паденьями.
Свои законы видя в небрежении,
Они уж ни дождей потоп, ни молнию
Не шлют ради заблудших обращения.
Сельвагий
Друг, был я между Байей[275] и Везувием,
На той равнине славной, где вливается
Себет[276] прекрасный в море малой речкою.
Любовь, что сердца моего не покидает,
Меня влечет искать края и реки дальние,
Где мыслит разум, где душа в волнении;
И помнят ноги, как ходил сквозь терние,
Крапиву и репей и как грозили мне
Зверь, и людское зло, и нравы дикие.
И наконец, рекла судьба моя туманная:
«Ищи тот град высокий, что халкидяне
Воздвигли над старинною могилою[277]».
Ту речь я недопонял. Люди вещие
Из пастухов туда меня направили,
И сказанного подтвердилась истина.
Там я луну учился завораживать
И прочим волшебствам, чем в лета лучшие
В стихах Алфесибей хвалились с Мерисом[278].
И нет средь трав земных такой презренной
И среди звезд – недвижимой иль движимой,
Чтобы в ученых тех лесах была неведома.
Там ввечеру, под небесами темными,
Искусства Феба и Паллады соревнуются[279]
Так, что из чащи Пан выходит слушать их.
Там, словно солнце меж планет, сияет
Кара́ччоло[280], с кем на свирели с цитрою
У нас в Аркадии никто не потягался бы.
Тот не учился виноград обрезывать
Иль жать хлеба – но от клеща зловредного
Скот избавлять, от язв многоболезненных.
Однажды, чтобы боль из сердца выпустить,
Запел он, сидя под прекрасным ясенем
(Я плел корзину, он же – клетку ловчую):
«Да будет милостиво небо и избавит нас
От злоречивых; пусть судьба сопутствует
Средь этих стад дышать мне грудью полною.
Идите в свежие луга, коровушки;
Когда ж леса и горы тьмой покроются,
Несите каждая до дому вымя тяжкое.
А сколько бродят вас, увы, голодными,
Зеленых трав не находя, листву иссохшую
Сбирая по земле, жуют впустую.
О горе, выживет едва ль одна из тысячи;
Какой задавлены нуждою их хозяева, —
О том вздыхая, сердце разрывается!
И славит небо каждый, кто достаточен
Хоть чем-нибудь среди убогой бедности,
Что гонит многих от родного пастбища.
Так покидают пастухи Гесперию[281],
И рощи, и источники любезные,
Порой жестокой к бегству принуждаемы.
В горах бесплодных, нежилых скитаются,
Чтобы добро свое не видеть в расхищении
От чужаков неправедных, безжалостных.
Ведь те, иной в достатке пищи не имея
(То не был век уж золотой), глодали желуди
