Аркадия - [57]

В своих пещерах с сентября до августа[282],

Живя охотой скудной лишь, как прежние

Лесов этрусских делали насельники —

Их древнего я не упомню имени![283]

Лишь знаю, братом более удачливым

Был умерщвлен другой (он звался Ремом),

В дни стройки первых хижин их селения[284].

Равно́ покрываясь ознобом и по́том,

Трепе́щу, поистине, новой болезни —

Страдать от познания сути злосчастий,

Влекомых судьбою, слепою фортуной:

Не видишь, как лунный смеркается образ?

Как меч Орионов зловеще блистает?[285]

Тепло улетает, ненастие правит;

Арктур[286] утопает в бурлящей пучине,

А солнце лучи угашает, скрываясь;

Проносятся ветры, со стоном вздыхая,

И я вопрошаю: настанет ли лето?

Проносятся с громами рваные тучи,

Эфир взбудоражен от множества молний,

И мнится, что близко скончание миру.

О вёсны желанные в юном цветенье,

В ветвях дуновения, свежие травы,

Блаженные склоны, о хо́лмы, о горы,

Ручьи, долы, реки, зеленые бреги,

Оливы и лавры, и мирты с плющами,

О славные духи лесов многоствольных;

О эхо в ущельях, о ясные воды,

О с луками нимфы, о Панова свита,

О фавны, сильваны, сатиры, дриады,

О гамадриады, о полубогини,

Наяды, напеи, вы ныне в печали;

Фиалки завяли на склонах пустынных;

И дикие звери, и вольные птицы,

Что тешили сердце вам, ныне исчезли.

Силе́н-бедолага – и он, старикашка,

Осла не находит, чтоб сесть да поехать[287];

Меналк, Мопс[288] и Дафнис, увы мне, скончались;

Сел праздный Приап возле сада, и ветер

Ни верес, ни иву над ним не качает[289];

Вертумн не играет в игру превращений[290],

Помона отбросила ветви: не хочет

Святыми руками сечь прутья сухие[291].

Ты, Палес, обижена непочитаньем,

Без жертв оставаясь в апреле и в мае[292].

Но если грешит кто, тобой не исправлен,

За что же стада у другого страдают?

Стада, что под сводами сосен и елей

Обычай имели вкушать сладкий отдых

В зеленой прохладе, под звуки свирели.

Но нам на беду заблужденье слепое

Вошло нерадивому в гордое сердце.

Пан в яростном гневе мохнатой ногою

Свирель растоптал; и теперь он, рыдая,

Судя лишь себя, умоляет Амора,

Сирингу любимую воспоминая.

Свой лук с тетивою, и стрелы, и дротик,

Зверей укрощенье, презрела Диана

С источником, где Актеон за нечестье

Погиб, обращенный в оленя, и в поле

Подруг отпустила бродить без вожатой,

Гнушаясь неверностью этого мира

И видя всечасно, как падают звезды.

Вот Марсий бескожий сломал свою флейту,

Что мышцы и кости ему обнажила.

Щит гордый отбросила в гневе Минерва,

И Феб не гостит у Тельца, у Весов[293], но,

Взяв посох привычный, как встарь, у Амфрисса[294]

Сидит, опечален, на камне прибрежном,

Колчан свой и стрелы закинув под ноги.

Юпитер, ты видишь его? Он без лиры,

Не в силах заплакать, лишь дня вожделеет,

Когда все вокруг, все сполна распадется,

Лик примет иной и явится прекрасней.

Менады и Вакх, бросив тирсы, бежали

При виде идущего с гордостью Марса:

В броне, он себе прорубает дорогу

Мечом беспощадным. О горе! Не может

Никто воспротивиться. Скорбная доля!

Как небо жестоко-надменно! А море

Бушует, кипя, и у брега мятутся

Распуганные божества водяные:

Во гневе Нептун восхотел разогнать их,

Громо́вым трезубцем бия по ланитам[295].

Астрея с весами на небе сокрылась[296].

Великое малой завесой скрывая,

По воздуху кистью вожу, и, быть может,

Невнятны для вас мои темные речи.

Но бдительны будьте! Случалось ли древним

Познать столько бедствий за их злохуленья?

Как птицы расхищают с насекомыми

Удолий наших семена желанные,

Свободу нашу отнимают боги[297].

И было б лучше нам, как люди в Скифии

Живут под Волопасом и под Геликой[298],

Со снедью грубой и вином рябиновым.

Я вспоминаю, как с вершины па́дуба[299]

Об этом каркала ворона-бедоносица,

И грудь моя твердеет, точно камень.

О горе, страх сжимает сердце мне,

Как мыслю о наставших бедах: право, были

На листьях писаны они Сивиллою[300].

Скрестились в диком браке тигр с медведицей;

Увы! Зачем вы, Парки, не обрежете

Нить мою краткую рукой неумолимой?

О пастухи, роса, что в хладных сумерках

Вредит плодам, пусть прекратится вовремя,

Пока вам кровь года́ не охладили.

Не ждите вы, когда земля покроется

Травою сорною, не медлите пропалывать,

Пока серпы у вас не затупились.

Рубите корни у плюща не мешкая,

Не то под силою его и тяжестью

Не вырасти в лесу зеленым соснам».

Он пел, и рощи откликались звуками,

Какими, уж не знаю, оглашались ли

Парнас, Еврот и Менал в годы прежние[301].

И если б стадом не удержан был на родине

Неблагодарной, что так часто вынуждала

Его о смерти думать, то, уверен я,

Пришел бы к нам, презрев служенье идолам

И злые нравы века поврежденного,

Далекие от благости отеческой.

Он, добродетели пречистое зерцало,

Мир украшая жизнью непорочною,

Достоин большего, чем я сказать способен.

Блажен тот край, где он письму учился,

И те леса, что часто строфы слушают,

Чей звук и небо угасить не властно!

На вас одних, безжалостные звезды, сетую —

И пусть укор мой будет вам известен, —

Что ночь так спешно привели, оставив нам

Лишь светляков взамен угасших песен.

Проза одиннадцатая

Какое всеобъемлющее удовольствие доставили пространные стихи Фронима и Сельвагия каждому из нашей компании, излишне и спрашивать. Однако, сказать правду, кроме величайшей отрады, столь добрые слова о любимом городе моей страны поневоле вызвали у меня слезы. Пока продолжались стихи, мне казалось, будто я в самом деле нахожусь на прекрасной и отрадной равнине, о которой говорил Сельвагий, и вижу тихий Себет, этот мой неаполитанский Тибр, который посредством множества каналов растекается по обильной зеленью округе, а потом, снова собирая их вместе, проходит под сводом маленького мостика, чтобы безмятежно соединиться с морем. И немалой причиной для жарких вздохов было то, что, слыша о Байе, о Везувии, я вспоминал, как веселился когда-то в этих местах. А следом приходили на память приятнейшие купальни, дивные и величественные здания, пленительные озера, радующие взор острова, серные горы и счастливый берег Паусилипо, с его рукотворным гротом