Аркадиана - [5]

-- Ренат, - умоляю я. - Ну что ты мучаешься? Мне правда ж пять минут идти. А тебя еще менты поймают.

-- Я не мучаюсь, я тебя провожаю, - отвечает Ренат строго.

Я замолкаю. Спорить с Ренатом бесполезно.

-- Потому что ты мой друг, - продолжает Ренат веско, рассуждая сам с собою. - А с друзьями всегда надо поступать, как с друзьями. Я так поступаю.

И он хмурит брови, словно сам с собой не согласился.

-- Ясно, - говорю я покорно, и больше не возражаю.

Ренат доводит меня до подъезда. Внутрь не заходит. Он знает, что у меня за дом. Если я покажусь с ним в холле, завтра ко мне на допрос с пристрастием будет очередь, как к лопнувшим банкам в дефолт. Могут и маме позвонить. Сигнализировать. Ренатова внешность выходит за пределы стандартного славянского типажа, доверия он не внушает - ни московским дежурным по подъезду, ни представителям милиции всех сортов подчинения.

Слава богу, в холле никого. Проходя мимо доски объявлений, я автоматически ищу, какие кары сулит миру обиженный в задницу водитель синей иномарки. Но водитель еще не разразился угрозами. Обдумывает, видать, обслюнивая под настольной лампой чернильный карандаш... Формулирует... Висит старый список неплательщиков за коммунальные услуги с запоздалой на пятнадцать лет угрозой выселить за сто первый километр, и больше ничего.

Я отпираю дверь на лестничную клетку. Стараюсь тише, но замок старый, раздолбанный, несколько раз перебранный местным умельцем, и ключ, поворачиваясь, гремит, как колодезное ведро. Добираюсь на цыпочках до собственной двери. В щель засунута записка. Я внутренне вздрагиваю - не люблю получать ни записок, ни писем. Никто еще ничего радостного не сообщал, все больше неприятности... Но делать нечего - я разворачиваю и читаю несколько строк аккуратным, совершенно не мужским подчерком.

"Нина, не застал, заеду завтра. Саша."

Между прочим, его не интересует, буду ли я дома. Заеду - и все тут. Правильно, что тебе еще делать... Сиди и жди.

С досадой я складываю записку и машинально чищу ноготь бумажным уголком. Тут клацает замок и является соседка Валентина Михайловна. То ли соседи днями напролет обнимают замочные скважины, то ли двери у них из папиросной бумаги, во всяком случае, по первому же свисту выскакивают все, как пингвины на сушу.

-- Нина! - заявляет она тоном школьного завуча. - К тебе Саша приезжал.

-- Я знаю, - соглашаюсь я. - Он записку оставил.

И поспешно предъявляю записку, как паспорт. Это уже на безотчетном уровне.

-- А я же не знала, куда ты пошла, - продолжает Валентина Михайловна. - Ну а он только руками развел: жаль, говорит, что не застал. Вот так.

И смотрит укоризненно. Саша ей симпатичен. В отличие от меня. Саша, как дипломат советского разлива, умеет понравиться всем, в особенности сушеным фруктам вроде Валентины Михайловны. Она - бывший освобожденный секретарь парторганизации какого-то большого завода. Когда наступили новые времена, она не сориентировалась правильно, все кричала, что не могу, мол, поступаться принципами, поэтому в светлое будущее ее не взяли, на заводе хватало ухарей, не признающих добровольной дележки. Теперь, насколько я знаю, в цехах завода растет кипрей, по территории бегают собаки, в перспективе постройка элитного квартала для мучеников нефтяной трубы, а Валентина Михайловна на пенсии, но реликтовая активность без изменений.

-- Да, - говорю я с чувством. - Жаль. Ну ладно, завтра приедет.

И стараюсь не смотреть ей в глаза. Шампанское, коньяк "Арарат", честно закушенный лимоном, две рюмки "Русского Стандарта"... Никакой тестирующей трубочки не требуется... Взгляд как у зайца на отчете перед дедушкой Мазаем. Я делаю вид, что смертельно устала, и быстро скрываюсь.

Наконец я дома. Бледнеет окно. Не зажигая света, я сажусь в темноте на диван. Диван квакает. Из окна пятнадцатого этажа не видно ни-че-го. Смоговое небо и идущий с крыши наискосок телевизионный кабель. Днем иногда на нем сидит ворона. Сидит, гадюка, и молчит. И вообще здесь птиц не слышно. Не квартира, а орбитальная станция "Мир". У мамы на третьем этаже слышно, как поют соловьи... Мечта одинокого парашютиста, ошибкой зацепившегося за облака - летними ночами погружаться в запах жасмина и сирени, и в соловьиное пение. Но на моей верхотуре уже начинается стратосфера, и здесь, сильно напившись, можно наблюдать, как фреон воюет с озоновым слоем - при условии, что чужие дяди не наврали нам об их существовании.

Я заваливаюсь на спину. В моей руке еще записка. Я подношу ее к носу - пахнет валокордином и кошками. У какой-то старушки листок позаимствовал... Не у Валентины Михайловны - у той нету кошек. Давно б сдохли, не выдержав командного стиля жизни и ходьбы строем. Хоть бы написал, когда приедет... Зануда. Мелочь пузатая... С одной стороны поднимается волна раздражения, но навстречу ей уже мчится другая, от предчувствия свидания. Сама ты... - говорю я себе со внутренним вздохом, поднимаюсь и иду на кухню. Снимаю крышку с квасного бака, зачерпываю полную чашку, пью, отчасти трезвею и задумываюсь. В холодильнике - полбанки хрена (наверное, выдохся), неполная пачка маргарина, кастрюля с квашеной капустой. Недоеденная гречневая каша. В морозилке - шматок нутряного сала (на случай бронхита) и сосисочный огрызок. Белая горбушка... и ею (я проверяю) можно гвозди забивать. Разве что уткам... Мужика кормить нечем. Денег тоже нет. Если быть точной, то есть сто двадцать рублей... Если быть совсем точной, то сто двадцать три. Негусто. Правда, денег он, я думаю, привезет. Привезет мою убогую пенсию... Что ж купить на сто двадцать три рубля? Можно банку лосося, растворить в макаронах - еще оставались... Пачку сметаны и килограмм огурцов. И пакет курабье. К чаю... хотя чая нет. Может, останется немного на чай? В крайнем случае, похлебает и квасу, он его любит. Ах да - еще хлеб. Попрошу отпилить половинку нарезного.