Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [3]

Он зарычал угрожающе низким голосом (тоже мне, очень страшно):

– С огнем играешь, Мендоса.

Я повторил свой жест и направил палец ему в лицо, как пистолет. А он просто взял и умчал на своем велике. Я много чего боялся, но уж точно не таких, как он. Обычно меня не задирали – даже те, кто ходят шайками.

Парни на велосипедах снова проехали мимо, выкрикивая всякие гадости. Им было лет по тринадцать-четырнадцать, и подобные издевательства были для них сродни игре. Под их затихающие голоса я начал себя жалеть.

Жалеть себя – это искусство.

Наверно, мне отчасти даже нравилось это делать. Возможно, все из-за того, что я поздно родился. Знаете, возможно, это и правда как-то связано. Мне совсем не нравилось быть в семье псевдоединственным ребенком. Не знаю, как еще это назвать. Я был единственным ребенком, будучи на самом-то деле не единственным. Полный отстой.

Мои сестры-близняшки старше меня на двенадцать лет. Двенадцать лет, как тогда мне казалось, – это целая жизнь, честное слово. И рядом с ними я вечно чувствовал себя то ли малышом, то ли игрушкой, то ли подопытным кроликом, то ли домашним питомцем. Я очень люблю собак, но иногда мне казалось, что я для семьи какой-то маскота, а не человек. Есть такое испанское слово, которым называют домашних питомцев. Mascota. Ну супер. Ари, любимая зверушка.

А со старшим братом у меня разница в одиннадцать лет. К нему у меня вообще не было доступа. Мне и поговорить о нем было не с кем. Кому захочется говорить о старшем брате, который торчит в тюрьме? Уж точно не моим родителям. И не моим сестрам.

Может, это молчание на меня и повлияло. Наверное, да. Если молчать, то волей-неволей станешь одиноким.

Когда родились сестры и брат, родители были очень молоды, и им приходилось непросто. «Непросто» – их любимое слово. После рождения троих детей и попыток поступить в колледж отец вступил в морскую пехоту и ушел на войну. Эта война его изменила.

Я родился уже после того, как он вернулся.

Иногда мне кажется, что у моего отца полно шрамов. В сердце. В голове. Повсюду. Нелегко быть сыном человека, прошедшего войну. Когда мне было восемь, я услышал, как мама говорит по телефону с тетей Офелией.

– Думаю, эта война для него никогда не закончится.

Позже я спросил тетю Офелию, правда ли это.

– Да, – ответила она. – Правда.

– Почему война не оставит папу в покое? – спросил я.

– Потому что у твоего отца есть совесть, – сказала она.

– А что с ним случилось на войне?

– Никто не знает.

– А почему он не рассказывает?

– Потому что не может.

Вот так вот. Когда мне было восемь, я ничего не знал о войне. Я даже не знал, что такое совесть. Я только видел, что иногда мой отец становится грустным. И я ненавидел, когда он грустил. Из-за этого я тоже начинал грустить, а мне это не нравилось.

Так что я был сыном человека, внутри которого жила Вьетнамская война. И у меня была уйма трагических причин для жалости к самому себе. И возраст тоже тому способствовал. Иногда мне казалось, что быть пятнадцатилетним – самая большая трагедия на свете.

Четыре

В бассейне я первым делом отправился в душ. Это одно из правил. Правила, ага. Я ненавидел принимать душ с кучей каких-то парней. Не знаю почему – не нравилось, и все тут. А некоторые еще любят поболтать, как будто это совершенно нормально – мыться рядом с посторонними и трепаться о нелюбимом учителе, или о фильме, который видел на днях, или о девчонке, за которой хочешь приударить. Только не я – мне сказать было нечего. Парни в душе… Это не мое.

Я подошел к бассейну и сел на бортик, опустив ноги в воду.

Что делать в бассейне, если не умеешь плавать? Учиться. Наверное, иначе никак. Я каким-то образом уже научил свое тело оставаться на плаву. Вот так вот случайно воспользовался каким-то законом физики. И что самое классное – сделал это самостоятельно.

«Самостоятельно» было мое любимое слово. Просить о помощи я не умел и эту вредную привычку унаследовал от отца. К тому же здешние инструкторы по плаванию, называвшие себя спасателями, были придурками и не горели желанием возиться с тощим пятнадцатилетним пацаном. Куда больший интерес у них вызывали девчонки с только что оформившейся грудью. Эти инструкторы были помешаны на женской груди, честное слово. Как-то раз я подслушал, как один из них говорил другому, пока тот якобы присматривал за группой малышей:

– Девчонки – они как деревья, покрытые листьями. Так и хочется на них забраться и посрывать все эти листья.

Его приятель рассмеялся:

– Какой же ты осел.

– Не, я поэт, – сказал первый. – Поэт человеческого тела.

И они оба расхохотались.

Ага, конечно, Уолты Уитмены[7] нашлись.

Вообще с парнями вот какая штука: находиться в их обществе мне не особенно нравилось. В том смысле, что рядом с ними мне было как-то не по себе, даже не знаю почему. Я просто… Сам не знаю… Чувствовал, что я другой, что ли. Рядом с ними мне было стыдно за то, что я тоже парень. И сама мысль о том, что пару лет спустя я могу стать таким же мерзавцем, вгоняла в уныние. Девчонки – они как деревья? Ага, в таком случае этот паренек умен как прогнившее полено, изъеденное термитами.

Мама бы сказала, что у них просто период такой. Что скоро они поумнеют. Ага, еще чего. Может, жизнь и есть лишь набор периодов, сменяющих один другой? Может, через пару лет у меня начнется такой же, как у этих восемнадцатилетних спасателей? Хотя я не очень-то верил в мамину периодическую теорию. Она казалась не объяснением, а оправданием. Не уверен, что мама вообще понимала парней. Да и я тоже не особо их понимал, хоть и сам был парнем.