Аристотель и Данте открывают тайны Вселенной - [26]

– Это все из-за меня.

Меня злила вина, звеневшая в его голосе.

– Слушай, – начал я. – Давай установим правила.

– Правила? Опять правила? Вроде правила про слезы?

– Именно.

– Тебе что, больше не дают морфий?

– Не-а.

– Значит, просто настроение плохое.

– Да не в том дело. Правила нужны. Не понимаю, в чем проблема? Ты же обожаешь правила.

– Я ненавижу правила. Только нарушать их люблю.

– Нет, Данте, ты вечно выдумываешь всякие правила. И вообще ты их любишь, лишь бы они были твоими собственными.

– О, так ты теперь взялся меня анализировать?

– Видишь, психолог тебе не нужен. У тебя есть я.

– Пойду скажу маме.

– Дай потом знать, что она ответит. – Я знал, что мы оба улыбаемся. – Слушай, Данте, я это все к тому, что теперь нам без правил не обойтись.

– Послеоперационных правил?

– Называй как хочешь.

– Ладно, так что за правила?

– Правило номер один: аварию мы не обсуждаем. Никогда. Правило номер два: ты прекращаешь меня благодарить. Правило номер три: ты ни в чем не виноват. Правило номер четыре: давай оставим прошлое в прошлом.

– Что-то мне не очень нравятся твои правила, Ари.

– Можешь обсудить это с психологом. Но правила есть правила.

– Звучит так, будто ты спятил.

– Ничего я не спятил.

Я знал, что Данте размышляет. Он понимал: я не шучу.

– Ладно, – наконец сказал он. – Больше ни слова об аварии. Правило тупое, но ладно. Но можно я еще один раз скажу тебе «прости»? И еще раз «спасибо»?

– Вот, сказал. Теперь хватит, ладно?

– Ты что, глаза там закатываешь?

– Да.

– Ну ладно, больше не буду.

Вечером того же дня Данте приехал ко мне на автобусе. Выглядел он, честно говоря, не очень. Конечно, он делал вид, что смотреть ему на меня ничуть не больно, но скрывать своих чувств он совершенно не умел.

– Не жалей меня, – сказал я. – Врач говорит, кости срастутся на отлично.

– На отлично?

– Так и сказал, слово в слово. Поэтому дай мне восемь-десять, а может, двенадцать недель, и я опять стану собой. Быть мной – конечно, то еще удовольствие, но все же.

Данте рассмеялся. Потом взглянул на меня.

– А смеяться ты своими правилами не запретишь?

– Смех – всегда хорошо. Универсальное средство.

– Ну ладно. – Он сел и вынул из рюкзака несколько книг. – Я принес тебе кое-что почитать. «Гроздья гнева»[25] и «Войну и мир».

– Класс, – сказал я.

Он стрельнул в меня взглядом.

– Я мог принести еще цветов.

– Ненавижу цветы.

– Я почему-то так и думал, – ухмыльнулся он.

Я уставился на книги.

– Охренеть они толстые, – сказал я.

– В том и суть.

– Ну да, времени у меня навалом.

– Именно.

– Ты сам-то их читал?

– Конечно, читал.

– Конечно, читал.

Он положил обе книги на прикроватную тумбочку.

Я покачал головой. Да. Время. Вот дерьмо.

Данте достал свой блокнот.

– Будешь рисовать меня в гипсе?

– Не-а. Подумал, может, ты захочешь взглянуть на мои наброски.

– Ладно, – сказал я.

– А ты, я смотрю, ждешь не дождешься!

– Не в том дело. Просто боль иногда накатывает.

– Сейчас больно?

– Да.

– Ты принимаешь обезболивающее?

– Стараюсь не принимать. От любых их препаратов я чувствую себя ужасно.

Я нажал кнопку на пульте от кровати, чтобы приподнять спинку и сесть. Мне хотелось сказать: «Как же меня все бесит!», но я промолчал. Хотелось кричать.

Данте протянул мне свой блокнот. Но, только я собрался его открыть, сказал:

– Посмотришь, когда я уйду.

Видимо, мое лицо выражало немой вопрос, потому что он прибавил:

– У тебя свои правила. У меня свои.

Я рассмеялся. Я хотел смеяться, смеяться, смеяться, пока так не высмеюсь, что стану кем-то другим. Самое классное в смехе было то, что я мог забыть о странном, ужасном чувстве в своих ногах, хотя бы на минуту.

– Расскажи мне о людях из автобуса, – попросил я.

Он улыбнулся.

– Там был один мужчина, который стал рассказывать мне об инопланетянах из Розуэлла. Он сказал, что…

Я даже не особо слушал его историю. Наверно, мне достаточно было голоса Данте. Я слушал его, словно песню, и все думал о той птице со сломанным крылом. Никто мне так и не сказал, что с ней случилось. А сам я уже спросить не мог, поскольку, заговорив об аварии, нарушил бы собственное правило. Данте продолжал рассказывать о людях из автобуса и инопланетянах из Розуэлла, которые сбежали в Эль-Пасо и собирались захватить всю городскую инфраструктуру.

Наблюдая за ним, я вдруг подумал, что ненавижу его.

Он почитал мне стихи. Возможно, хорошие, но я был не в настроении.

Когда он наконец ушел, я уставился на его блокнот. Он никому не давал смотреть на свои наброски. И вот решил показать их мне. Мне. Ари.

Я знал, что он делал это только из благодарности.

И я ненавидел эту благодарность.

Данте считал, что теперь он мне чем-то обязан. И мне это не нравилось. Только не это.

Я схватил блокнот и швырнул его в другой конец комнаты.

Четыре

Мне повезло, что мама вошла ко мне именно в ту секунду, когда блокнот Данте ударился об стену.

– Расскажешь мне, что стряслось?

Я покачал головой.

Мама подняла с пола блокнот. Потом села и собралась его открыть.

– Не надо, – выпалил я.

– Что?

– Не открывай.

– Почему?

– Данте никому не разрешает смотреть свои наброски.

– Только тебе?

– Ага.

– Ты поэтому швырнул его в стену?

– Не знаю.

– Я понимаю, что ты не хочешь говорить, Ари, но мне кажется…