Аристарх - [7]

— Ну и свинья же ты!

— Все понимаю! Все! — воздел свои медвежьи, измазанные в ароматном жиру и украшенные дорогими перстнями ладони Аристарх. — Чувство справедливости сжимает в тисках твою мужественную грудь! Кровь павших стучит в твое благородное сердце! Но ты прекрасно знаешь, я всегда был за историческую правду, и никаким предательским силам не повернуть ее реки вспять! Мы с графом Уориком удержим Англию на ее подлинной, высокой стезе. Поэтому довольно строить такую кислую мину. Эй, хозяйка! Неси-ка нам гусиную печень и тот пузатый бочонок бургундского, что я приметил у тебя на чердаке! А раз нынче я стал еще богаче и еще могущественнее, проси, сердечный друг, у меня все, что хочешь!

— Рыцарские шпоры этому мальчику, — сказал я с безнадежной усталостью. — И пароль от вайфай. Я должен оставить отзыв.

ИМПРЕССИОНИЗМ

— Неловко как-то получилось, — признался старина Аристарх, сквозь сильную лупу разглядывая распростертое на ковре тело натурщицы. — Croyez moi[20], у меня вовсе не было таких намерений.

— Еще бы! — откликнулся я и выглянул из-за спинки кресла. — Я ведь предупреждал тебя, что с твоей мускулатурой и темпераментом увлекаться импрессионизмом слишком рискованно. И вообще, этот новый македонский стиль — с двумя малярными кистями в руках — он… чрезмерно импульсивен, si tu le veux[21]. Кое-кто даже говорит, что в твоих картинах нет ничего, кроме кузнечных ударов по холсту, тем более бессмысленных, что в порыве вдохновения ты часто забываешь взять краску.

— Кто так говорит?! — зарычал старина Аристарх.

— Да хоть бы Серюзье! И, кстати, что теперь делать? Это ведь была его натурщица, он точно будет ее искать. Хотя, может быть, все обойдется? Не хотелось бы провести остаток дней в Консьержи, пусть даже в твоей компании. Знаешь что… лучше поищи зеркальце и проверь, дышит ли она.

— Нет времени на удовлетворение твоего криминалистического любопытства. Дышит или не дышит, давай завернем ее в гардину, возьмем на плечи и отнесем в Латинский квартал. Я знаю одно кафе на бульваре Сен-Мишель, где она любила выпивать по утрам рюмку ликера. Усадим ее незаметно за столик. Хватайся за ноги…

— А если нас остановят жандармы?

— Вздор. Еще слишком рано. Мы пойдем вдоль набережной, как будто выбирая место для зарисовок собора. Теперь каждый дурак рисует собор по утрам! Самое большее — встретим несколько сонных букинистов… Что ты копаешься?!

— Ее нужно одеть, — неуверенно ответил я. — Будет подозрительно, если мы оставим ее в кафе голой.

— Не отвлекайся на эту академическую детализацию! Я должен как можно скорее вернуться в студию и закончить картину, пока помню, что хотел изобразить.

Я подобрал с ковра обрывок холста, пробитый револьверной пулей.

— Не понимаю, зачем тебе вообще была нужна натурщица, если ты писал натюрморт с этого пошлого блюда с гранатами?

— Вначале это был портрет купальщицы в тазу, — огрызнулся Аристарх, взваливая сверток мне на плечо. — Знаешь, такой оммаж Дега… Хватит стонать, как несмазанное колесо! Тебе надо тренироваться, mon gentil[22]. Она весит, как перышко, а у тебя, гляди — уже ноги разъезжаются! Хм-м, о чем я говорил?

— Дега, — прокряхтел я.

— Да, Дега! Довольно мирная картина, даже меланхоличная… Но в какой-то момент я отвел глаза и заметил тускло-золотое пятно света на боку граната, который ты не доел. Вдруг оно вспыхнуло, как нефтяной факел в сирийском репортаже CNN — я мгновенно передумал! Фонтан пикселей, мне даже захотелось развести его пальцами, чтобы увеличить! Не понимаю, почему ты так скептически смотришь… Разве у тебя самого так не бывало? Натурщица загораживала мне перспективу, и я попытался отодвинуть ее кистью. Вот и все, подумаешь какая драма!

— Мне тоже досталось, между прочим, — пожаловался я. — Хорошо, что кресло было рядом. Ты должен предупреждать, когда экспериментируешь с жанрами.

— Вот еще! В этом ведь вся прелесть импрессионизма! Уже светает… — выглянул он в окно. — Пожалуй, я надену эту венецианскую полумаску.

— А я?

Без слов Аристарх отвернул угол гардины, и тот упал мне на шею, закрыв пол-лица.

Спустившись на лифте в холл, мы миновали консьержа и пошли в сумерках, в полосатых утренних тенях. Аристарх шагал впереди, энергично и широко, как землемер или ассирийский бог, направляясь к мосту. Оттуда доносился вязкий запах Сены. Мой приятель был все в том же вечернем фраке, в котором я накануне встретил его в опере, лишь распущенный галстук небрежно вился по обе стороны его каменного подбородка. Что-то в его облике, возможно, полумаска, напоминало о Бэтмене. Белый шелк манишки, кое-где измазанный краской, мерцал сам собой, будто перламутр. Я плелся позади, сгибаясь в три погибели под тяжестью завернутой в гардину натурщицы. В этом было столько парижской готики, что хотелось курить.

— Понеси ее немного сам, — захныкал я вскоре.

— Замолчи! Ты мешаешь мне сосредоточиться! И вообще, будь мужчиной! Видишь, что я говорил: на набережной почти ни души? Приободрись и иди ровнее, а то уронишь ее за парапет… О, как кстати!

Аристарх остановился у железного киоска, который в эту самую минуту отпирал старый букинист, и даже помог тому откинуть громоздкую крышку. Я обливался холодным потом, отворачивая от них лицо.