Арина - [70]

Катя постояла с минуту и присела на корточки, приговаривая, какой Дмитрий несчастный и бездомный, как он, бедняга, умаялся за день, стала щекотать ему подбородок, гладить пальцем по кончику носа. Дмитрий, притворяясь спящим, упорно не открывал глаза, дышал по-сонному ровно, спокойно и даже чуть похрапывал. Катя уж подумала, а не заснул ли он и на самом деле, как Дмитрий вдруг обхватил ее за талию, оторвал от пола и, с силой прижимая к себе, закружил по прихожей, смеясь и выкрикивая: «Ну, пойдешь за меня замуж?.. Говори, говори, пойдешь?..»

XXI

Новый день начинался у них с нытья Лукерьи о письме, которое муж собирался писать сыну с дочкой, но, ссылаясь на срочность дел на пчельнике, все откладывал назавтра. Тимофей Поликарпович нынешнее лето пуще прежнего пекся о пчелах, прямо голову терял из-за них, они ему даже ночью грезились. Он часто во сне бормотал что-то о пчелах, ругал председателя, который не хотел вывозить ульи на дальнее поле, где много лощин и трава не так высохла. У Лукерьи все время щемило сердце, что муж, помешанный на пчелах, забыл совсем про детей, и она, с минуту назад проснувшись, убеждала себя, что сегодня не отстанет от него, пока тот не напишет письмо. Коль будет в том нужда, она и всплакнет маленько, но от своего все равно не отступится, пусть он так и знает.

Уверовав в это, Лукерья свесила с кровати ноги, отыскала тапочки и посмотрела на диван, на котором спал муж. Тимофей Поликарпович, оказывается, вовсю еще похрапывал, и его пластавшаяся по груди борода пошевеливалась, будто обтекал ее слабый утренний ветерок. Лукерья прошлепала в переднюю, умыла лицо из рукомойника и, надев старую юбку с кофтой, стала хлопотать у газовой плитки, которую весной им поставили.

Скоро по окнам запрыгали рыжие лучи нового солнца, и Тимофей Поликарпович сразу проснулся, громко и длинно зевнул, заскрипел пружинами дивана. И тут Лукерья уловила ухом тихий шум машины, и ее сердце, что-то угадывая, предчувствуя, резко и сладко ворохнулось, а ноги вдруг ослабели. Волнуясь, Лукерья прильнула к окну и увидела белую машину, которая уже съехала с большака и медленно катилась к воротам дома.

— Тимоша, Тимоша!.. — закричала враз осевшим голосом Лукерья. — Кажись, Дмитрий с Люськой приехали!.. — И, не ожидая его, первая метнулась в сени.

Когда Лукерья сбежала с крыльца, Дмитрий уже въехал во двор и вышел из машины. Она было кинулась к сыну, но на полпути остановилась и оторопело затопталась на месте, видя, что из машины вылезла не дочка, а незнакомая девушка в синих брюках и желтой блузке, высокая и тонкая, с длинными волнистыми волосами. Дмитрий, в радости не приметивший растерянности матери, порывисто шагнул навстречу и обнял ее, несколько раз поцеловал. Тут же перед ним возник и Тимофей Поликарпович, успевший натянуть на себя выгоревшие штаны и парусиновую куртку, и тоже расцеловался с сыном и, узрев Катю, тотчас смутился, вопросительно уставился на него, не зная, как быть дальше и что говорить. Как бы исправляя свою оплошность, Дмитрий взял за руку стоявшую чуть в сторонке Катю, подвел к родителям и сказал:

— Это Катя, моя невеста…

Близоруко щурясь и часто моргая глазами, Лукерья теперь в открытую разглядывала девушку, дивясь ее красоте и молодости, и со страхом подумала, что эта, видать, та самая, про которую писала в письме дочка. У Лукерьи вдруг заколотилось в тревоге сердце, все спуталось в голове, и она, боясь сказать что-нибудь невпопад, будто не слыша сына, спросила про дочь:

— Что ж Люська-то не приехала?..

— Ее в совхоз на уборку услали от института, — коротко пояснил Дмитрий.

Тимофей Поликарпович, которому Катя приглянулась открытостью лица, обмял ладонями взъерошенную после сна бороду, похожую на сплющенного ежа, и, низко кланяясь, сказал приветливо:

— Милости просим, дочка… Будьте как дома, мы люди простые, без премудростев…

— Да, у нас попросту все, — закивала Лукерья, поддакивая мужу и пряча под кофту крупные руки с темными выпирающими венами, раздавленные тяжкой работой. — Чем богаты, тем и рады… Ну, пожалуйте в дом, знать, уморились с дороги.

Едва Дмитрий вошел в дом, как его объяли милый уют и покой, знакомые с детства запахи. Все ему тут было дорого: и белая русская печь, что стойко хранила тепло в самую жуткую стужу, и бревенчатое стены, оклеенные серыми обоями, и семейные фотографии, висевшие в застекленных рамках в переднем углу. И казалось сейчас Дмитрию, что никуда он не уезжал отсюда, а так и жил все время в родительском доме, каждый день садился за этот выскобленный до солнечной желтизны стол, слушал ровный и твердый отцовский бас, неуверенный, будто спотыкавшийся говор матери. И так хорошо ему было, так радостно!..

— Ну как вам нравится, княжна, мое родовое имение? — шутливо спросил Дмитрий, показывая Кате светлую, чисто прибранную горницу.

— О любезный князь, оно великолепно! — в таком же игривом тоне отвечала ему Катя.

Тимофей Поликарпович, больше гордившийся не столько домом, сколько местом, где он стоял, кивая на окно, из которого хорошо была видна блестевшая рядом речка, похвастался:

— Да, красота у нас тут настоящая!.. Одна речка чего стоит… и рыба в ней живет, и раки, и выдры водятся…