Арина - [38]

— Заходи, пропащая душа, отчитывайся, где тебя леший столько времени носил.

Оля немного задержалась у зеркала, повертела головой так и сяк, разглядывая в нем свое загорелое миловидное лицо, где все было круглым — светлые глаза, маленький нос, пухлые губы. Потом потрогала высокие бедра, будто проверила, на месте ли они, и зашагала по комнате, стала рассказывать о Гурзуфе, где неделю отдыхала с Левушкой и откуда позавчера только вернулась.

— С Левкой Князевым? — удивилась Катя, вспомнив сразу розовощекого толстяка, что учился с ними в десятом классе.

Оля опять погладила бедра, засмеялась:

— Что ты, это художник один… Я вас обязательно познакомлю, он тебе понравится. Добряк такой, увалень, прямо сытый лев. Я недавно красила ему бороду, а он все закрывал, закрывал глаза от удовольствия и вдруг заснул.

Готовая расхохотаться, Катя прикрыла губы ладонью, отвернула лицо в сторону. Оля заметила это, с обидой сказала:

— Не пойму, что тут смешного… Борода у Левушки местами седая, и он правильно делает, что ее подкрашивает. Зачем ему подчеркивать свою старость, если он совсем молодой.

Катя вышла на кухню и, налив воды в чайник, поставила его на плитку, заглянула в холодильник, собираясь хотя бы чем-нибудь угостить подругу. Вернувшись обратно с двумя тарелками, на которых были аккуратно разложены ломтики сыра и колбасы, вынула из серванта блюдца с чашками, стала их протирать полотенцем.

— А что у тебя новенького, мать?.. — спросила Оля, продолжая ходить по комнате и поглаживать бедра. — Ты случайно не влюбилась?.. Что-то глаза у тебя горят, как у мартовской кошки…

Катю, конечно, подмывало рассказать о Дмитрии, с которым все эти дни мысленно не расставалась, ей даже казалось, что она слышала его голос. Закроет глаза и видит, сидит он рядом, чуть склонив вперед голову, плавно вращает баранку то влево, то вправо. Боковое стекло опущено до отказа, и ветер, врываясь в кабину, задирает кверху его спадающие на лоб русые волосы, а он смотрит прямо вперед, на ровную дорогу, убегающую беспрерывным белесым холстом под колеса, и вдруг, оставив одну руку на руле, второй осторожно касается ее руки чуть выше локтя, тихо спрашивает: «Тебе не холодно?» И Катя уже ясно слышит его голос, ни на чей больше не похожий, этакий мягкий бас, и, как ей кажется, с оттенками угасающего серебряного звона, и сердце ее отчаянно колотится, и она опасается, что Оля сейчас услышит его стук и тогда все откроется. А ей так боязно, так страшно называть его имя, ей еще видится хрупким и призрачным то, что было, такой сладкой сказкой, красивым сном. А скажи она сейчас об этом Оле, и сразу все спугнет, все разрушит… И Катя понимает, надо спасать чудный сон, надо что-нибудь придумать взамен, ну, хотя бы сказать ей про того противного киношника с камерой на груди. И она скорее говорит Оле:

— Знаешь, тут киношник один привязывался… Подкарауливал меня… Обещал в картине заснять, но я его отшила…

— Ну и дуреха ты, мать! — осуждая подругу, покачала головой Оля. — Это же мечта любого — сыграть в фильме. Все знакомые тебя узнают, славы столько!.. Сразу мужа себе найдешь, может, его женой станешь. Видно, он в тебя втюрился, если подкарауливал.

— Ой, зачем он мне!.. — отмахнулась Катя и тут же добавила: — Старый такой…

— А сколько ему лет?

Катя раньше не задумывалась о возрасте киношника и, немного смутившись, сказала наобум:

— Лет сорок, не меньше…

— Разве это старый?! — засмеялась Оля и сызнова провела руками по бедрам. — Моему Левушке уже сорок с хвостиком, а он совсем-совсем молодой. Даже борода его ничуть не старит, а только делает значительным.

— Чай кипит!.. — донесся с кухни хрипловатый голос Ивана Ивановича.

Катя выскочила из комнаты и тут же вернулась с чайником, поставила его на сетку-подставку, под которую запихала еще бумажных салфеток. Стол был полированный, и Катя под горячую посуду всегда что-нибудь подкладывала.

— Ну и аккуратистка ты, мать моя!.. — заметила Оля.

— Да ладно тебе, — Катя махнула рукой. — Лучше кончай сновать туда-сюда… Садись, давай будем чаевничать…

Оля присела к столу, облокотилась, потирая пальцами виски, пожаловалась:

— Голова трещит… как перезрелый арбуз. Вчера мы с Левушкой накирялись отменно… Мне бы сейчас выпить малость. У тебя ничего не найдется?..

Катя молча мотнула головой, принялась разливать чай.

— А у старичка-моховичка, наверно, водится? — Оля повела глазами в сторону двери, напротив которой была комната Ивана Ивановича. — Попроси у него опохмелиться, скажи, голова у меня разламывается…

— Это неудобно, — возразила Катя, слегка раздражаясь. — Сама прекрасно знаешь, Иван Иванович не пьет, у него сердце больное сейчас стало… как Алексей погиб… Он и раньше-то только полфужера шампанского выпивал на праздник…

— Пусть шампанского и нальет, — не унималась Оля.

Равенство, что бывает между подругами, всегда обманчиво, оно лишь внешнее, для посторонних. А если приглядеться получше, нетрудно заметить, одна из них непременно держит верх, пускай подчас неосознанно, но все же подчиняет себе другую, навязывая ей свои вкусы, привычки, а с возрастом и убеждения. Так было и у них. Хотя Катя на вид всегда казалась младше Оли, выглядела смешной долгоногой стрекозой, но все-таки она была главной. И теперь вот Катя свела строго брови, сузила янтарно-табачные глаза, властно сказала: