Ариасвати - [2]

Милостивый Государь

Николай Николаевич!

Вступив в права наследства после умершего родственника моего Андрея Ивановича Грачева, я между прочим имуществом оного нашел препровождаемые к вам при этом связки бумаг, с собственноручной надписью покойного, что бумаги эти по смерти его имеют поступить в полное Ваше распоряжение. Пересмотрев означенные связки и убедившись, что в них нет ничего клонящегося ко вреду моих имущественных прав, я, во исполнение последней воли покойного, препровождаю оные к Вам для надлежащего с Вашей стороны распоряжения. О получении же оных прошу не оставить меня уведомлением.

Примите уверения и проч.

Затем следовала подпись, состоящая из нескольких черточек, постепенно уменьшавшихся в росте, нескольких точек над этими черточками и витиеватого, очевидно выработанного долговременной практикой росчерка.

Итак, мой бедный Андрей Иванович умер! Старый дружище, и тебя уже не стало!.. Но где же Арина Семеновна? Отчего вместо нее пишет какой-то гербовый господин, как видно, пропитанный насквозь млеком канцелярской премудрости?

Не пережила, должно быть, старушка свое ненаглядное детище. Опустела теперь старая Грачевка. Чужие люди живут в старом знакомом доме, почерневшем от бесчисленных бурь и невзгод, сидят на старинных кожаных креслах, пишут свою канцелярщину на том самом столе, за которым вели мы, бывало, с Андрюшей горячие прения, создавали смелые проекты и переделывали мир по собственному вкусу… А лесной дом? А Гиппогриф? Неужели и ими будет распоряжаться этот гербовладелец?

До позднего вечера ходил я по кабинету, заложив за спину руки и раздумывая о былых, давно прошедших временах. Воспоминания унесли меня далеко-далеко от моего затерянного в степи хутора. Картины прошлого вставали предо мною одна за другой, и знакомые тени, из которых "одних уж нет, а те далече", быстро всплывали со дна души и неудержимым потоком неслись и неслись перед глазами. На темном фоне комнаты, погруженной в густые сумерки осеннего вечера, их туманные образы постепенно переходили в ярко очерченные фигуры. Казалось, я слышал их задушевный голос, их искренний смех…

Матрена Ивановна решилась положить конец моей одинокой прогулке и внесла свечи. Уже несколько времени[1] она тревожно прислушивалась к тому, что делалось в моем кабинете. Моя нервная беготня из угла в угол дала ей повод заключить, что меня что-то беспокоит.

— Или неприятность какую пишут? — спросила старушка, пристально всматриваясь в мое лицо.

— Андрей Иванович помер.

— Какой Андрей Иванович? Уж не Андрюша ли?

Старушка, вынянчившая меня и покойную сестру Машу, привыкла так фамильярно называть моих старых товарищей, которых она помнила еще мальчиками.

— Андрюша, — отвечал я.

— Пошли ему, Господи, Царство небесное!.. — перекрестилась Матрена Ивановна. — Ах, ты, Господи, — какой, ведь, молоденький-то! Мне бы, старухе, умирать надо, а не Андрею Ивановичу… Вот и Машенька, голубушка, тоже молоденькой убралась…

И Матрена Ивановна всхлипнула и принялась вытирать глаза передником.

— Да что с ним такое случилось то? — спросила она, несколько успокоившись.

— Не знаю, ничего не знаю, няня, — никаких подробностей. Пишут только, что умер… Да вот — бумаги его мне прислали.

— На что же это тебе бумаги то?

— Завещал он их мне.

— Вот оно что… Ну, посмотри ужо: может из них видно будет…

— Матрена Ивановна, а Матрена Ивановна! Котлеты-то рубить, что-ли? — отчаянно завопила из кухни Агафья.

— А ну вас тут с котлетами, — заворчала старуха, торопливо ковыляя из комнаты: — Вишь, пропаду на вас нет! Ничего-то сами не знают…

Оставшись один, я вскрыл тюк с посылками и стал вынимать из него одну за другой толстые связки бумаг, вроде больших тетрадей. Все они были завернуты отдельно в оберточную бумагу и перевязаны накрест бечевкой. Прежде всего на обертке каждой связки бросался в глаза, выведенный красным карандашом, громадный № со смелым канцелярским завитком. Вероятно, перенумеровывал тетради тот же владелец гербовой печати, привыкший к канцелярской аккуратности… Уж не сделал ли он им описей и не скрепил ли по листам, как требует этого канцелярский порядок? Чтобы убедиться в этом, я развернул одну из связок, помеченную номером восьмым.

Она состояла из писем и бумаг на разных языках и разного формата, начиная с полулиста обыкновенной писчей бумаги и кончая лоскутком измятой записки в несколько слов. Все эти лоскутки бумаг были сшиты в тетрадь и перемечены. На первой странице красным карандашом был бойко выведен № связки, а на последней красовалась надпись: "Итого в сем деле (слово это было впрочем перечеркнуто и сверху написано: тетради) по перемете оказалось 418 полулистов". Затем следовала подпись из черточек и точек со своим характерным росчерком, которым я уже любовался в препроводительном письме. Описи документов, однако, не оказалось.

Я насчитал всего одиннадцать связок и, предполагая, что "документы" в них расположены в хронологическом порядке, отыскал связку за № 11 и торопливо принялся освобождать ее от бечевки и обертки. Я надеялся в этой связке найти сведения о позднейших событиях жизни покойного Андрея Ивановича, непосредственно предшествовавших его смерти. Но надежда моя не оправдалась. В связке я нашел довольно толстую тетрадь, писанную на совершенно неизвестном мне языке. Тщетно я всматривался в незнакомые письмена, стараясь отгадать, какому из существующих на земле народов могли они принадлежать. Европейские языки все были более или менее мне знакомы, кроме того я видел рукописи арабские, еврейские, армянские, наконец, даже с китайскими иероглифами я был знаком, благодаря надписям на чайных ящиках, — но рукопись под № 11 не походила ни на один из этих языков. Безуспешно перелистывал я загадочную тетрадь, вплоть до надписи на последней странице "итого в сем деле", и, убедившись, что она — именно, как говорится, не при мне писана, я завернул ее снова в обертку и бросил на нижнюю полку книжного шкафа.