Архипелаг Святого Петра - [10]

— Так, так, — сказал он медленно, разглядывая меня, — и что же вы в том саду видели?

— Ну, деревья, кажется, березы, белые статуи.

— Аполлинарий Прокофьевич, — сказал непередаваемым тоном с модуляциями (вот порадовались бы наши соседи из лаборатории, занимающиеся идентификацией голосов!) Звягинцев, — этот молодой человек видел в Эрмитаже Зимний сад!

— Когда?! — вскричал лектор.

— В прошлом году, — смиренно отвечал я, — или в позапрошлом.

— Да вы просто находка! «В позапрошлом»! Сейчас, сейчас, я вас во второй список внесу! Как нам повезло! как повезло!

— Этот сад и появляется в виде привидения? — спросил я.

— Вы и видели привидение, — сказал Звягинцев. — Зимнего сада с начала века в Эрмитаже нет. Вы видели главный призрак города. Сколько лет я мечтаю его увидеть! Не везет. А вам повезло почему-то.

— Привидение? — спросил я недоверчиво. — Средь бела дня? Такое цветное и яркое?

— А какой, по-вашему, должен быть сад? Как переводная картинка плохого качества? Привидение вовсе не всегда фосфоресцирует потусторонней зеленцой и едва различимо; встречаются очень даже натюрель.

Фосфоресцирует? Зеленцой? Я вспомнил про «аквариум Веригина» в театре, мне поплохело.

— Что еще? — спросил, нахмурившись, Звягинцев.

— Я его и в фосфоресцирующем и еле различимом виде наблюдал, только тогда я был в нем, как в аквариуме, а не со стороны смотрел. Я его не узнал.

— Натуральный медиум, — сказал деловито Теодоровский, обращаясь к Звягинцеву. — Надо не выпускать его из поля зрения.

Я решил не сообщать Настасье, кто я, чтобы она не испугалась; да я и не верил словам Теодоровского.

Мы вышли вместе со Звягинцевым; Аполлинарий Прокофьевич задержался у администратора.

— Теодоровский еще про одно привидение говорил, Ледяной дом. Это какой Ледяной дом? — спросил я для поддержания разговора. — Лажечникова? Тот, давешний, со свадьбой лилипутов?

— Не лилипутов, а царских шута и шутихи. К вашему сведению, в зимние месяцы блокады Ленинграда Ледяной дом воцарился в городе тотально. Я бы не говорил о привидениях в столь легком тоне. Иногда они опасны.

— Не всегда, значит?

— Я сказал: иногда.

— И всегда своевольны, так? Кому хотят, тому и показываются? Или можно по желанию увидеть?

— Да какое желание. В нашей с вами сказке не герой ищет клад, а клад ищет героя.

— Событие в поисках действующего лица? Событие ищет того, кто будет в нем участвовать? Пьеса ищет актера?

— Вы, часом, не искусствовед? — спросил Звягинцев.

Не он ли, любитель призраков, мне напророчил?

— Нет, — сказал я, — пока нет. Ледяной дом и Зимний сад, — сказал я. — Противоположности полные. Как нас учили? Единство и борьба противоположностей? Может, они еще и воюют друг с другом?

Звягинцев посмотрел на меня с нескрываемым интересом.

— Не забудьте высказать это ваше предположение Теодоровскому.

Я и не помню теперь — забыл, не забыл? Забыл, должно быть.

КАРТОГРАФ И КАРТЫ. ОСТРОВ НОЧНОЙ

— Товарищи! — сказал наш начальник, собрав нас в одной комнате; всего комнат было две, не считая его крошечного кабинета в торце длинной комнаты, уголка, который делил он с глухой пожилой сотрудницей, самой лучшей художницей мастерской, Эвелиной Карловной. — Товарищи, чтой-то мы опять просрачиваем.

У него были два любимых глагола: «просрачивать» и «приурачивать».

— Но ведь в позапрошлом квартале, — выскочила маленькая чертежница Капа, — в позапрошлом квартале все сделали в срок!

Начальник задумался. Капа применила неотразимый прием, всем нам известный. Ежели начальник, пару раз в день обходивший каждый стол и внимательно следивший за качеством продукции, выходящей из его мастерской, останавливался возле тебя и произносил неодобрительно: «Чтой-то у тебя не тово. Буквы в наклон и с хвостами!» — следовало незамедлительно произнести ключевые слова: «А на прошлой-то неделе в большой таблице буквы у меня были прямые и без хвостов!» Начальник погружался в обдумывание сего аргумента и факта и уходил. Иногда он даже возвращался ненадолго в свой кабинет, кормил там волнистого попугая Андрюшу, прервав обход и глубоко задумавшись. «Андрюша, Андрюша», — говорил попугай, кивая, кланяясь, глядя в зеркальце.

Мне очень нравился кабинет начальника, маленькая комнатушка угловая с двумя окнами на разных стенах.

Меня очаровывали работы Эвелины Карловны. Работала она с натуры, копировала гистологические срезы, глядя в микроскоп. Гистологические срезы, считавшиеся заказами повышенной сложности, рисовала и моя соседка, пожилая старая дева, но ее кружочки с пораженными клетками, бактериями и вибрионами наводили уныние тускло-лиловым и серым цветом, сухостью исполнения, напоминали о тускло-лиловых тошнотворных кишках с таблиц той же авторши, старательно и тщательно проработанных, невыносимо некрасивых. Легкие акварели Эвелины Карловны, нежные и изящные, вспоминал я позже, значительно позже, очутившись уже в ином возрасте, в иной жизни, уже в роли модного искусствоведа на выставке Кандинского. Многие знакомые мне искусствоведы, взращенные на реалистическом искусстве, так и не поняли и не приняли великого мастера, называя его «абстракционистом и авангардистом» (хотя, будучи людьми вполне приличными, статей типа «Сумбур вместо музыки» не писали; но им их, кстати, и не заказывали — по прогрессивности наступившей эпохи — власть предержащие), да и в расход послать им его не хотелось (хотя для того был он втройне недосягаем). Мне же после элегантно отрисованных Эвелиной Карловной вирусов, возбудителей, бацилл, плавающих в подкрашенной среде среза, — я прямо-таки любовался их хвостиками, усиками, балетными изгибами маленьких телец, недоступных невооруженному человеческому оку! — в мир Кандинского дверь была открыта, я вошел легко, даже узнал на некоторых полотнах прославленного художника нескольких персонажей маленьких круглых акварелей моей бывшей безвестной сотрудницы.