— Какая же калоша? — Не выдержал Шмидт. — Завтра только два месяца как на воду спустили.
— Сам дурак, — за переборкой что-то звякнуло. — Надо было не на воду, а под воду спускать. Как в унитазе. Мы же чуть не утонули, пока из Ленинграда в Копенгаген шли. Ни хрена твой ботик волну не держит. Так это ещё в Балтике. А выйди на нём куда посерьёзнее, так пойдёт на дно за милую душу. Вместе с патефоном и портретом Веры Холодной.
— Да что Вы такое говорите, Владимир Иванович? — похоже, возмущение Шмидта было искренним. — Мы заходили на верфи, и инженеры " Бурмейстера и Вэйна" заверили в полной готовности корабля к дальним походам.
— Кого ты тут лечишь, Юльич? Ты бы так могилёвского ребе в детстве обманывал. Вот попробуй объяснить теперь товарищам чекистам, почему это тебе вместо нормального корабля одноразовое изделие подсунули. Два месяца пароходу, а уже машины ремонтировали.
— Какого ещё ребе? — Повысил голос начальник СевМорПути. — Я, между прочим, наполовину немец.
— На которую половину? — Засмеялся Воронин. — Если ты могилёвский немец, то я — поморский эфиоп.
Я подошел ближе и постучал в переборку.
— Владимир Иванович, я комбриг Архангельский. Может, пустите меня к себе? Посидим, поговорим. Объясните, наконец, что в "Челюскине" не так.
— Нет, — откликнулся капитан, — не пущу. Я вам сейчас открою, так навалитесь всей гурьбой и в психушку сдадите, пока от берега не отошли.
— Владимир Иванович, даю честное слово красного командира, что войду только я один.
— Ладно, но только один. В старые то времена офицерА слово то держали. — За переборкой громко звякнули задрайки и дверь чуть приоткрылась, оставив проём, в который я протиснулся только боком.
Хорошо устроился капитан. На бочке с селёдкой была постелена газета и разложена неплохая закуска. Богато снабжает страна победившего пролетариата своих первопроходцев. А над всем этим богатством и разнообразием мешков, коробок и ящиков витал вкусный, луково-шоколадный аромат.
За спиной послышалось вежливое покашливание, и я отвлёкся от осмотра продуктовых запасов "Челюскина". Передо мной стоял среднего роста крепкий моряк в чёрной форме и фуражке с крабом. На загорелом, худощавом лице воинственно торчали шикарные усы. Правда, впечатление воинственности скрадывалось застрявшими в этих усах хлебными крошками. Воронин протянул мне правую руку, а левой показал в сторону "стола":
— Перекусить по рюмочке не желаете?
— Здравствуйте, Владимир Иванович. Я и есть Архангельский. Можно просто Гавриилом Родионовичем называть.
Поздоровавшись, я сел на какой-то мешок с крупой и улыбнулся Воронину.
— Так вот вы какой, капитан, обветренный как скалы.
— Да вы поэт, товарищ Архангельский. — Ответно улыбнулся капитан. — В молодости все мы поэты. Вам вот сколько лет?
Вот спросил! Мне это и самому интересно. Тысячелетия до сотворения мира считать? Я, правда, их плохо помню, только десятка два последних. Когда же у нас сотворение мира было? Вот опять память подводит. Помните, тогда ещё русы первый раз всю Евразию завоевали. Нет, ну может она тогда и вообще без названия была, не спорю. Потом года три партизан отлавливали. Да, точно, а на четвёртый год мир и сотворился.
— Да немало мне уже лет, Владимир Иванович, просто выгляжу моложе. — Пришлось просто отшутиться.
— Ну, я всё же постарше буду. Пятый десяток давно пошел. Старые кости с непогоде ноют. Куда уж мне на севера. — Капитан протянул руку за спину и достал бутылку, он одного вида которой меня слегка замутило. — По капельке, командир?
— Только не коньяк, Иваныч. Пивка если только. А то моё пиво комбриг Раевский выпил.
— Это он зря, товарищ комбриг. Пиво на северах весьма редкий продукт. Потому как замерзает. Вот спирту могу предложить.
— Пожалуй, воздержусь.
— Это вы зря. А, впрочем…. Вот, помнится, в двадцать четвёртом году к нам доктор один приехал. С Крыма, с Чёрного моря перевели. Так он зарок себе дал, ни капли спиртного до захода солнца. Представляете? В полярный день почти полгода ходит трезвый и злой, а зимой не просыхает, клистир с градусником путает. Так и умом помутился. Вообразил себя японцем и по кораблю в чёрном исподнем бегал. Иногда даже и по стенам. Что вы смеётесь, товарищ комбриг? Он до сих пор в Каргополе, в тамошней психиатрической.
— Верю я вам, Владимир Иванович, — я с трудом отсмеялся, — только вот одно мне скажите, это точно не заразное, что у доктора было?
— На что вы намекаете? — Поперхнулся своим коньяком Воронин.
— Я разве намекаю? Просто спрашиваю. Да вы и сами попробуйте рассудить логически. Вот вы прибываете на судно, на котором вам надлежит отправиться в поход, и с удивлением узнаёте, что капитан заперся на продуктовом складе, пьёт, и на все предложения отзывается непечатными словами в адрес своего корабля. И от капитанства своего категорически отказывается.
Воронин долго не отвечал, делая вид, что занят набиванием трубки. Я не отвлекал, давая собраться с мыслями для ответа.
— Нет, Гавриил Родионович, это вы подумайте, может ли быть в своём уме капитан, которого попросили только перегнать обычное грузовое судно из Ленинграда в Мурманск, если он согласится пойти на нём в высокие широты осенью. А судно то не только не предназначено к таким плаваниям, но и в Балтике на нём ходить опасно. Я уже говорил — волну не держит. Широковат. И машины говённые. Эту посудину только по Волге гонять, да и то только до Подновья. Дальше на Телячьем броде застрянет. — Капитан вспомнил про почти погасшую трубку и опять замолчал, сосредоточенно затягиваясь.
