Архангельскiе поморы - [9]
— Дядя Никифоръ, а дядя Никифоръ, — проговорилъ вдругъ больной слабымъ голосомъ.
— Что ты, Захарушка?
Дядя Никифоръ подошелъ къ нему.
— Матушку мою не оставь, — шепталъ Захары. — Умру, — не покинь ее… Старуха она слѣпая, слабая… одинъ я у нея былъ кормилецъ.
— Не покину, Захарушка, не покину; все равно какъ о родной буду пещись… Вотъ тебѣ крестъ.
Никифоръ перекрестился.
— Спасибо, дядя…
Умеръ Захаръ. Поплакали объ немъ, погоревали промышленники, да нечего было дѣлать-то. Вытащили они его изъ избы, положили на землю, молитву прочли, да и завалили камнями, между которыми поставили грубый деревянный крестъ. Лучшей могилы на островѣ и не найти было: камни вездѣ да ледъ, ледъ да камни.
Опять потянулись нескончаемыя зимнія ночи.
Скучали промышленники, скучалъ и Антонъ вмѣстѣ съ ними. Не веселило его, что на его долю достался не одинъ бочонокъ сала, да шкуръ тюленьихъ десятка два или три. Тосковалъ онъ о женѣ, о дѣтяхъ.
— Эхъ, скоро-ли весна подойдетъ? — думалъ онъ, — домой бы ѣхать…
А до весны было еще далеко; еще зима только-что началась. Длинными, страшно длинными казались зимнія ночи для нашихъ промышленниковъ. Первое время они еще развлекалось немного: сказки да прибаутки разсказывали, шутили, смѣялись. Ну, а какъ заболѣлъ Захаръ — и не до смѣха стало, и разговоры какъ-то не клеились. А тутъ вдругъ и еще одинъ заболѣлъ и тоже черезъ недѣлю умеръ. Еще грустнѣе стало промышленникамъ, еще чаще стали посѣщать ихъ мрачныя, черныя мысли.
— Господи! Дай ты намъ до весны-то дожить! — молились они. — Не оставь ребятишекъ нашихъ сиротами на свѣтѣ.
Ну, и дожили наконецъ. Наступила весна, не такая, какъ, напрнмѣръ, бываетъ у насъ въ Петербургѣ, а что-то немного развѣ отличающееся отъ зимы. Показалось только на небѣ давнымъ-давно ужь невиданное солнышко, дни стали подлиннѣе; ледъ мѣстами у береговъ пооттаялъ. Раскупорили свою душную, закопченую избушку промышленники и, какъ Богъ вѣсть чему, обрадовались свѣту солнечному, воздуху свѣжему. Легче вздохнули они и веселѣе стало у нихъ на сердцѣ — надежда вскорѣ увидѣться съ милыми, дорогими опять возвратилась къ нимъ.
Наконецъ наступила и давно желанная минута. Въ одинъ ясный весенній день маленькая шкуна «Св. Николай» отплыла изъ Шпицбергена. На шкунѣ были: хозяинъ ея, Никифоръ Петровичъ, два работника да нашъ Антонъ.
Я не буду описывать путешествія нашихъ поморовъ; много чего испытали они: и со льдомъ поборолись порядочно, и бурю одну или двѣ выдержали, — скажу только, что верстахъ въ двухъ отъ Захаровки шкуна бросила якорь, и Антонъ съ однимъ изъ работниковъ направился въ шлюпкѣ къ берегу. Захватили они съ собой и бочонки съ саломъ, и шкуры тюленьи, что приводилось на Антонову долю.
Какъ птичка, запрыгало отъ радости сердце въ груди Антона, когда онъ увидѣлъ родную свою деревушку. Вонъ и Бровинскій домикъ, — стоитъ почти у самаго берега… Грустную, тяжелую вѣсть принесетъ Антонъ его обитателямъ. А вонъ и Петра домикъ, Никиты… Эхъ!..
— Мама, тятя пріѣхалъ! тятя пріѣхалъ! — закричалъ маленькій Яша, завидѣвъ изъ окошка отца.
— Полно! что ты?..
Матрена, какъ полоумная, выбѣжала изъ избы да такъ и повисла на шеѣ Антона…
Матрена повисла на шеѣ Антона…
Довольно, читатель. Здѣсь ставлю я точку: я не считаю себя способнымъ описывать, сколько съ одной стороны было восторговъ, радостей, и сколько съ другой — слезъ, горькихъ слезъ тяжелаго, безысходнаго горя… Довольно!
