Архангельскiе поморы - [7]
Онъ сталь жадно прислушиваться, но все было тихо попрежнему; даже и чайки умолкли, — потому время приближалось ужь къ вечеру.
— Изъ ружья, ей-ей, изъ руяжья! — рѣшилъ Антонъ. — Слава Богу, есть здѣсь живъ человѣкъ. — И онъ отправился дальше.
Но куда же ему было теперь идти? Онъ не замѣтилъ, съ которой стороны донесся выстрѣлъ, да и трудно, невозможно даже это замѣтить въ горахъ. Приходилось идти наудачу, на счастье. Онъ такъ и сдѣлалъ.
Долго шелъ онъ, или, вѣрнѣе сказать, ползъ, карабкаясь по крутымъ, почти отвѣснымъ скаламъ. Нерѣдко онъ забирался на самыя ихъ верхушки и жадно всматривался вдаль: не увидитъ ли гдѣ дыма или вообще какого-нибудь признака человѣческаго жилья. Однако, онъ ничего не видалъ — только скалы однѣ, высокія скалы, покрытая кое-гдѣ полярной растительностью, да снѣгъ на верхушкахъ ихъ.
«Да не за скалой-ли, можетъ, гдѣ притаилась избушка-то? — подумалъ Антонъ. — Отсюда-то и не видать ее. Покричать развѣ…»
Всѣ силы напрягъ онъ и крикнулъ. Эхо только разнеслось по горамъ, и больше ни звука.
Вдругъ Антонъ почувствовалъ, что камень, за который онъ ухватился рукою, началъ подаваться немного. Не успѣлъ онъ отнять руки, — камень оторвался и съ трескомъ покатился внизъ. Антонъ потерялъ равновѣсіе, пошатнулся, и — полетѣлъ въ пропасть…
Антонъ полетѣлъ въ пропасть…
Когда онъ очнулся, яркій свѣтъ ударить ему прямо въ глаза и онъ долженъ былъ закрыть ихъ. Открывши ихъ снова, онъ увидѣлъ, что лежитъ подъ теплымъ овчиннымъ тулупомъ, на нарахъ, въ какой-то избушкѣ. Яркій огонекъ весело потрескиваетъ на каменкѣ, а подлѣ него сидятъ пять человѣкъ въ одеждѣ поморовъ-звѣропромышленниковъ. Одинъ изъ нихъ, молодой, красивый парень, разсказывалъ какую-то сказку, прочіе внимательно слушали, покуривая изъ коротенькихъ трубочекъ.
— Вотъ и приходитъ баба къ колдуньѣ, — разсказывалъ парень, — да и говорить ей: такъ и такъ, говорить, бабушка, достань ты мнѣ живой воды, потому вода эта самая… — Тутъ парень остановился.
— Чего ты? — спросили товарищи.
— Да покойникъ-то нашъ ожилъ никакъ…
— Ну-у?..
Всѣ обернулись.
— Ожилъ и есть — ишь ты! — сказалъ низенькій, плотный промышленникъ. — Здоровъ же ты, дядя, — а мы ужь думали, совсѣмъ помрешь…
Антонъ хотѣлъ было встать, но не могъ, — застоналъ только. На ногахъ у него будто гири были навѣшены, въ спинѣ боль, и одна рука обмотана пестрой, окровавленной тряпкой.
— Да какъ я, братцы, попалъ-то сюда? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ, — вытащили мы тебя.
— Вытащили? Откуда вытащили?
— Экъ у тебя память-то отшибло… А вотъ какъ дѣло-то было: возвращались мы даве съ охоты. Вдругъ слышимъ: кричитъ будто кто-то, человѣческимъ голосомъ кричитъ. Что за оказія? думаемъ. Неужто, впрямь, человѣкъ? Ужь не поблазнило-ли? Однако, подали голосъ — молчитъ. Поіщемъ, думаемъ, чѣмъ знать… Ладно, идемъ; туда посмотримъ, сюда — никого. Только, вдругъ, Ванюха, вотъ этотъ самый, и загляни въ пропасть. — Стой, говоритъ, ребята, чернѣетъ тамъ кто-то, — надо полагать — человѣкъ. Полно, ты! Смотримъ, — и впрямь человѣкъ; а это ты самый и былъ. Спасибо еще, камень тебя удержалъ одинъ, а то и косточекъ-то не собралъ бы…
Антонъ смутно припомнилъ, что точно какъ будто падалъ онъ откуда-то, боль чувствовалъ въ спинѣ, въ ногахъ, — а что дальше было — не помнилъ.
— Да какъ вы меня вытащили-то, братцы, изъ пропасти-то? — спросилъ онъ.
— А такъ вотъ и вытащили. Ванюха по веревкѣ спустился, поперекъ спины тебя обвязалъ… Ну, и выволокли. Поглядѣли — живъ еще, никакъ, дышитъ… Снесли на рукахъ въ избу, авось очнется, думаемъ. И впрямь очнулся… Ну, что, болитъ рука-то, а?
— Рука, братцы, сильно болитъ, да и самъ весь какъ разбитый будто, ломаетъ всего.
— Экъ вѣдь тебя угораздило!.. Ну, да ладно — поправишься, Богъ дастъ… Да какъ ты сюда, на Грумантъ-то[2] попалъ?
Антонъ разсказалъ все, что съ нимъ случилось съ самаго отъѣзда изъ Захаровки.
Промышленники слушали молча и только покачивали головами.
— А жаль Василія Семеныча, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, когда Антонъ кончилъ. — Всѣхъ жаль, — царство имъ небесное, — а ужь Василья Семеныча больше всѣхъ. Зналъ я его, хорошо зналъ, славный быль старичокъ…
— Да вы сами-то откуда будете, братцы? — спросилъ ихъ Антонъ.
— А мы кемскіе, другъ, — изъ самой Кеми то-есть.
— И давно здѣсь?
— Да вотъ ужь мѣсяцъ живемъ. Зимовать здѣсь думаемъ. Вотъ и ты погости съ нами. Доживемъ, Богъ дастъ, до весны, — всѣ вмѣстѣ домой и отправимся.
— Спасибо вамъ, братцы, спасибо…
Антонъ отъ всего сердца благодарилъ добрыхъ промышленниковъ, но тѣ говорили, что благодарить ихъ вовсе не за что: отчего, молъ, и не пріютить безпомощнаго человѣка?
— Ну, вотъ, поправишься ужо, — замѣтилъ одинъ изъ нихъ, пожилой мужикъ, хозяинъ артели, какъ потомъ оказалось, — тогда и намъ помогать станешь въ охотѣ, въ долю тебя возьмемъ къ себѣ, ну, и не обидимъ, извѣстно…
Антонъ поблагодарилъ еще разъ. Потомъ разговоръ завязался о томъ, да о семъ; больше вес толковали о домашней жизни, родныхъ вспоминали. Антонъ, между прочимъ, спросилъ промышленниковъ: нѣтъ ли еще кого на Грумантѣ, — тѣ отвѣчали, что врядъ-ли есть кто, а, впрочемъ, не знаютъ навѣрное.
Далеко за полночь затянулась оживленная бесѣда. Наконецъ дремота стала одолѣвать усталыхъ промышленниковъ. Подложили они еще охапку дровъ на каменку и улеглись спать. Одинъ только Антонъ всю ночь напролетъ не могъ сомкнуть глазъ: рука сильно болѣла и по всему тѣлу какъ иглами какими покалывало.
