Архангельскiе поморы - [5]

* * *

День склоняется къ вечеру; солнышко начинаетъ все болѣе и болѣе закатываться за горизонта; въ воздухѣ свѣжо, пахнетъ сыростью. Цѣлыя стаи чаекъ летаютъ съ оглушительными криками надъ моремъ, высматривая добычу.

Въ одномъ мѣстѣ берегъ Шпицбергена нисколько отлого спускается къ морю. Что-то черное виднѣется на камняхъ, какъ-будто похожее на трупъ выброшеннаго волнами человѣка… Да, такъ и есть, — но только это не трупъ, а живой еще человѣкъ.

Вотъ онъ слегка шевельнулся, вздохнулъ, открылъ глаза, потомъ приподнялся немного и мутнымъ взоромъ осмотрѣлся вокругъ. Первая мысль, пришедшая ему въ голову при видѣ окружающаго, — это что все онъ видитъ во снѣ. Но вскорѣ онъ разубѣдился въ этомъ; порядочная волна, прибитая вѣтромъ къ берегу, съ ногъ до головы окатила его. Человѣкъ приподнялся опять, всталъ на ноги и еще разъ осмотрѣлся. Скалы все, скалы кругомъ; снѣгъ на нихъ бѣлѣется; чайки, съ оглушительнымъ крикомъ, носятся надъ ними… Нѣтъ, это не сонъ, это — действительность! Понялъ, наконецъ, онъ, гдѣ находится и какъ попалъ сюда. Горячія слезы, слезы благодарности такъ и покатились изъ глазъ. Онъ упалъ на колѣни и началъ молиться.

Этотъ человѣкъ былъ никто другой, какъ Антонъ Безродный. Онъ одинъ только изъ всего экипажа «Трехъ Святителей» спасся какимъ-то чудомъ. При гибели судна благодѣтельная волна подхватила его и выбросила на берегъ, да такъ ловко выбросила, что Антонъ не расшибся о камни, а остался цѣлъ и невредимъ; слабость только, разбитость какая-то чувствовалась во всемъ тѣлѣ, да на головѣ была небольшая ссадина.

Помолился, горячо помолился Антонъ, не одну слезу пролилъ о погибшихъ товарищахъ, а особенно о добромъ, энергичномъ старикѣ Бровинѣ, — и началъ раздумывать, что бы дѣлать теперь, что предпринять? Во-первыхъ, ему нужно было поискать пристанища, избушки, какія нерѣдко попадаются на этомъ островѣ, и въ которыхъ обыкновенно остаются на зимовку зверопромышленники. Но гдѣ искать такой избушки? — островъ великъ, а онъ, Антонъ, только на немъ въ первый разъ.

«Ну ладно, найду, положимъ, безпремѣнно найду такую избушку, — думалъ онъ. — Ну, а что, какъ въ ней да никого нѣтъ; а еще того хуже — ничего не оставлено? Чѣмъ я тогда жить здѣсь чѣмъ питаться?»

Положеніе Антона было, дѣйствительно, далеко не завидное. Могло въ самомъ дѣлѣ случиться, что въ этомъ году никого изъ промышленниковъ не было на островѣ, да можетъ быть и не будетъ совсѣмъ.

Положимъ, что промышленники имѣютъ очень похвальное обыкновеніе оставлять въ избушкахъ, на всякій случай, какъ говорится, немного провизіи: сухарей, муки, крупы, — но вѣдь эта провизія, оставленная въ прошломъ году еще, по всей вѣроятности, совершенно испортилась и для ѣды не годится. Ну, а если даже и не испортилась, — такъ надолго ли ея хватить? — На недѣлю, много что на двѣ. А потомъ? Какъ жить? Чѣмъ жить? Рыбы въ морѣ сколько угодно, а чѣмъ ее ловить станешь, вѣдь не руками же? Птицъ тоже пропасть — а ружье гдѣ? Ужь ружья-то, конечно, промышленники не оставили.

Съ такими мыслями отправился Антонъ вдоль острова. Онъ не терялъ надежды не только найти, хоть на первое время, чего-нибудь для пропитания, но и человѣка какого-нибудь душу живую, а можетъ быть, и нѣсколько такихъ душъ.

«Эхъ, авось либо!» — думалъ онъ и шелъ себѣ да шелъ впередъ; но только сильная слабость и голодъ не позволяли ему очень спѣшить.

Наконецъ, еле-еле передвигая ноги, добрелъ онъ до маленькой избушки. Ветхая, полуразвалившаяся, прилѣпилась она къ скалѣ, — того и гляди, вѣтромъ ее повалить.

Заглянулъ Антонъ въ избушку и вздохнулъ только: въ ней ни души не было, да и ничто не показывало, чтобъ въ ней кто-нибудь жилъ въ настоящее время. Въ маленькой, грубо сложенной изъ камней, печкѣ не было ни щепотки золы. Полочка, прибитая двумя гвоздями къ стѣнѣ, поразсохлась, отсырѣла. Небольшая вязанка дровъ, сложенная у печки и запасенная предусмотрительными промышленниками еще въ прошломъ, а можетъ и въ третьемъ году, тоже порядкомъ отсырѣла.

Пошарилъ Антонъ на полочкѣ — нашелъ тамъ кремень и огниво. Еле-еле разгорѣлись сырые дрова, однако, все-таки разгорѣлись. Присѣлъ Антонъ къ огоньку, погрѣлся немного, т.-е., по крайней мѣрѣ, руки хоть посогрѣлъ. Сидитъ лицомъ къ огню, а въ спину да съ боковъ такъ и поддуваетъ; вѣтеръ поднялся порядочный, а избушка кругомъ въ щеляхъ, — отовсюду несетъ.

«А поѣсть-то все-таки надо бы, — думаетъ Антонъ, — поискать, — не найдется ли хоть сухаря какого заплѣсневѣлаго…»

Пошарилъ, пошарилъ — нигдѣ ничего нѣтъ. Наконецъ вытащилъ откуда-то изъ уголка, подъ нарами, небольшой, холщевый мѣшокъ. Развязалъ, смотритъ: слава тебѣ, Господи! — сухари ржаные, фунтовъ, пожалуй, съ пять будетъ. Сильно отсырѣли и заплѣсневѣли эти сухари, однако, Антонъ все-таки погрызъ ихъ немного, и ничего, какъ-будто полегче на желудкѣ стадо — заморилъ червячка…

Заснуть Антонъ долго не могъ, все ворочался съ боку на бокъ, — холодно было очень, а главное — все его безпокоила мысль: а что, какъ ему цѣлый годъ придется одному прожить на островѣ?

«Неужто здѣсь и впрямь никого нѣтъ? — думалъ онъ. — Да нѣтъ, быть не можетъ… Завтра же утромъ похожу по острову; авось либо найду кого… А что-то теперь Матрена съ ребятишками подѣлываетъ? — приходило ему опять въ голову. — Не спитъ, поди, тоже, бѣдная, — все обо мнѣ думаетъ. Гдѣ-то онъ, молъ, теперь? Благополучно ли доѣхалъ? Охъ, горе ты, горе сѣрое!.. Бѣдный ты, Василій Семенычъ, царство тебѣ небесное… Ну, думалъ-ли ты когда, что сложишь свою головушку на днѣ моря-окіяна, что тридцать пять лѣтъ изъ году въ годъ кормилъ тебя?.. Какъ-то теперь жена твоя бѣдная?.. вотъ убиваться-то будетъ, сердечная… А Петрова-то женка съ ребятишками, а Никитина-то?»