Аргонавты 98-го года - [24]

Мне почудился звук, похожий на яростный рев дикого зверя.

Мы выбежали. Это был Маркс, бежавший к нам. Он обезумел от напитков и размахивал в руке ружьем. На губах его была пена и он кричал на бегу. Затем мы увидели, как он остановился перед палаткой, занятой Метисом, и откинул завесу. ― «Выходи, грязный жулик, мошенник, индейский ублюдок. Выходи драться». ― Он ворвался внутрь и снова выбежал, таща за собой Метиса на расстоянии руки. Они вцепились друг в друга, но мы бросились и разняли их. Я держал Маркса, но он неожиданно отбросил меня и, выхватив револьвер, выпустил один заряд, крича: «Отстаньте вы все, отстаньте, дайте мне застрелить его. Это моя добыча!» ― Мы довольно быстро отступили, ибо, Маркс разошелся вовсю. По существу мы все нуждались в защите, кроме Метиса, который стоял прямо и спокойно. Маркс прицелился в противника, который хладнокровно выжидал. Маркс выстрелил и красная струйка показалась на рубашке его противника около плеча. Тогда случилось нечто. Рука Метиса быстро поднялась и шестистволка щелкнула два раза. Он повернулся к нам: «Я не хотел этого, но вы видите. Он принудил меня. Мне очень жаль. Он принудил меня к этому».

Маркс лежал пластом, как мешок. У него было прострелено сердце и он был мертв.

Глава VIII

Мы были на стоянке в Райской Долине. Впереди и позади нас с бесконечным трудом пробивалась Чичакская армия. Мы много выстрадали, но путь близился к концу. И к какому концу! С каждой милей бедствия и трудности, казалось, возрастали.

Наконец мы подошли к дороге Павших Лошадей. Мы встречали мертвых животных в большом количестве на протяжении всего пути, но то, что представилось нам, когда мы подошли к этому месту, не поддается описанию. Здесь они лежали тысячами. В одну ночь мы перетащили шесть трупов, чтобы очистить место для палатки. Они лежали там, отвратительно разбухшие, ребра их просовывались сквозь кожу и глаза гнили на солнце. Это напоминало поле сражения своим гнетущим безобразием.

С каждым днем число их увеличивалось. Тропа шла по большим валунам, покрытым заледеневшим снегом, в который усталые животные проваливались по брюхо. Отчаянно борясь, они скользили вниз между валунами. Затем их ноги начинали хрустеть, как хворостинки, и тут их обыкновенно оставляли умирать.

Часто можно было видеть в расселине скалы защемленный обломок копыта или прицепившийся к уступу острый осколок ноги, в то время как лошадь, которой это принадлежало, лежала далеко оттуда. Можно было увидеть, как бедные животные устилали путь вплотную, голова к хвосту, ― на сотни ярдов в длину. Можно было увидеть, как они блуждали вокруг, покинутые и несчастные, в поисках пищи. Они подходили к стоянке ночью, издавая жалобное ржанье, с выражением ужасной мольбы на изголодавшихся мордах, пока кто-нибудь из жалости не приканчивал их. Я помню, как однажды ночью в темноте наткнулся на большую унылую лошадь. Она покачивалась из стороны в сторону, и я, приблизившись, увидел, что горло ее отвратительно перерезано. Она смотрела на меня с такой смертельной тоской, что я закрыл ей морду платком и ударом топора прекратил ее мучения. Самые умные лошади погибали первыми. Они надрывали свои силы в доблестных усилиях. Доведенные до отчаяния, они иногда убивали себя сами, бешено кидаясь на скалы. О, это было ужасно, ужасно! Наша собственная лошадь была обречена на гибель. Откровенно говоря, никто, кроме Банки Варенья, не был этим особенно огорчен. Если впереди была глубокая рытвина, лошадь неизменно погружалась в нее. Иногда нам приходилось дважды в день распрягать вола и при помощи его вытаскивать ее. На краю дороги было место, очищенное от снега и служившее живодерней. Туда-то мы привели ее со сломанной ногой и всадили ей пулю в голову. Пока мы возились, туда привели еще шесть других, чтобы застрелить.

Было воскресенье, и мы сидели в палатке, бесконечно наслаждаясь днем отдыха. Банка Варенья чинил кусок упряжи, Блудный Сын играл в соло. Блаженный Джим только что возвратился из путешествия в Скагуэй, где он надеялся найти письмо издалека, касающееся некоего Джека Мошера. Его обычно бодрое, приветливое лицо было мрачно и встревоженно. Он медленно снял свое покрытое снегом пальто.

― Я всегда говорил, что на этом клондайкском золоте лежит проклятье, ― сказал он, ― теперь я уверен в этом. Во что оно обойдется, сколько сердец разобьет, сколько очагов разрушит, никто никогда не узнает, во что оно уже обошлось. Но это последнее все же самое ужасное:

― Что случилось, Джим? Какое последнее?

― Да разве вы не слыхали? Так вот, нынче произошел снежный обвал на Чайлькуте, и несколько сот человек погребены. ― Я смотрел на него пораженный. Нас, живших изо дня в день под угрозой снежных обвалов, это бедствие наполнило ужасом.

― Не может быть, ― сказал Блудный Сын. ― Где?

― О, где-то около Линдемана. Сотни бедных грешников погибли, не имея возможности покаяться.

Он собирался уже сказать нам поучение по этому поводу, когда вмешался Блудный Сын.

― Несчастные! Я думаю, что мы знаем кое-кого из них. ― Он повернулся ко мне. ― Хотел бы я знать, не случилось ли чего с вашей маленькой подругой-полькой?