— Джек! Будь я вполне уверена, что ты не мой сын, какую звонкую пощечину сейчас влепила бы я тебе!
Так выражала свои чувства мистрис Прайс, старшая повариха Сирдара[1], то есть английского генерала Льюиса Биггена, командующего англо-египетской армией, угнетавшей население долины Нила в интересах лондонских купцов.
Мистрис Прайс насчитывала уже сорок пять зим и, как полагается порядочной поварихе, отличалась удивительной пышностью и округленностью форм, напоминая с виду один из тех пудингов, к которым так пристрастны ее соотечественники. Обыкновенно весьма кроткая, с голосом тихим и ласковым, эта особа в данный момент находилась в крайне возбужденном состоянии; грузно ступая по каменным плитам кухни, мистрис Прайс грозно громыхала своими бесчисленными сотейниками и кастрюлями, а двое молодых людей, лет около двадцати, стоявшие немного в стороне, слушали ее.
Один из них был высокий и худой блондин, с бледно-голубыми глазами, в которых временами замечался как бы отблеск стали, с большими костлявыми руками и длинными тонкими ногами, — другой же, роста среднего, гибкий, стройный, но не тощий, с тонкой линией темных усиков над верхней губой и темными волосами, весьма мало походил на первого.
— Да, Джек, — продолжала мистрис Прайс, обращаясь к последнему, — это не достойно, не патриотично утверждать в доме Сирдара, что французский коньяк лучше виски герцогства Эссекс. Во мне вскипела вся моя английская кровь, и я повторяю тебе, что если бы была уверена, что ты не мой сын, то…
— Что же, мамаша, — добродушно засмеялся юноша, — хоть я ни мало не сомневаюсь в том, что я ваш сын, чему доказательством служит моя безграничная любовь к вам, все же пусть это не стесняет вас, и если награждение меня оплеухой может вернуть вам обычное спокойное состояние духа, то сделайте одолжение, моя щека в вашем распоряжении!..
Эти слова, в которых слышалась, и сыновняя покорность, и добродушие молодого человека, смягчили сердце ярой британки. Переваливаясь с боку на бок, вследствие своей толщины, грузная дама подошла к Джеку и любовно заключила его в свои объятия.
— Ты лучше, разумнее меня, мой добрый, хороший Джек… Ты мое дитя, мое родное дитя… Мне было бы больно видеть в тебе чужого… ведь еще малым ребенком ты всегда делал со мной, что хотел, ласковый ты мой мальчик!..
— Что же вы хотите этим сказать, матушка, — прервал ее сухой и резкий голос, — что я здесь, в доме, подкидыш?!
Мистрис Прайс остановилась на полуслове и, обернувшись лицом к высокому блондину, поспешила возразить:
— Нет, нет, Джон, ты тоже мой дорогой и любимый сын!
Но молодой человек, не переставая хмуриться, произнес, особенно напирая на слова:
— Я не могу быть тоже вашим сыном; вы мать только одного из нас: я или ваш сын, или нет, одно из двух!
— О, Джон! — с упреком воскликнул Джек. — Наша мать…
— Моя мать, — резко поправил его Джон, — или твоя мать, но не наша мать!
— Но послушай, брат…
— Не брат, я этого не хочу!
— Хочешь ты этого или нет, а мы должны быть братьями ради спокойствия той, которая нас вырастила и воспитала. Правда, она дала жизнь лишь одному из нас, но пусть, видя в нас общую к ней любовь, она думает, что оба мы ее дети!
— Да, да! — растроганно прошептала мистрис Прайс, опустившись на стул; на глазах у нее показались слезы.
Джек тотчас очутился подле нее, опустился на колено, взял обе ее руки в свои и нежно сжимал их.
— Не плачьте, дорогая мама, Джон поймет! Он ревнив; но это у него пройдет; он еще не успел привыкнуть к этой мысли! Подумайте, ведь всего только восемь дней, как вы сообщили нам об этом, дорогая матушка, в день, когда нам с Джоном исполнилось 19 лет.
— Вы ошибаетесь, я никогда не пойму этого и не освоюсь с тем, что мне кажется диким, — резко возразил высокий блондин, — и прежде всего прошу вас не завладевать так руками моей матери!
— Ну, возьми одну из них, Джон, и оставь мне другую!
— Нет, я хочу обе!
— Что ж, и это возможно! Смотри, я положу свои руки к маме на колени, а она положит на них свои, ты же прикроешь ее руки своими руками. Таким образом каждый из нас будет держать обе ее руки в своих!
— Добрый мой Джек! — вздохнув, произнесла мистрис Прайс.
Джон досадливо топнул ногой об пол.
— Вы только и умеете говорить, что «Милый Джек! Добрый Джек! Славный Джек! Хорошенький мой Джек»!.. А между тем достаточно, кажется, только взглянуть, чтобы сразу узнать вашего сына. Мой батюшка и по наружности, и по характеру был истый англичанин, как я… тогда как Джек настоящий француз и по своим вкусам, и по наружности…
Трудно передать, сколько пренебрежения слышалось в последних словах молодого англичанина.
— Ваш отец, Джон, жил очень долго во Франции и тоже очень любил эту страну и ее обычаи!
— И, вероятно, вследствие этого и Джек предпочитает красное вино элю, и в то время, когда я изучал наш национальный бокс, он обучался французской борьбе сават, читает Гюго и Александра Дюма вместо Мильтона, тогда как я читаю Вальтера Скотта… Во всем, даже и в политике все то же… даже вчера он утверждал еще, что наша оккупация Египта ни что иное, как незаконный захват… злоупотребление правом сильного.
