Аргонавты 98-го года - [26]

― Что вам здесь нужно, убирайтесь к черту! ― Слова сопровождались рычанием.

Я удивленно оглянулся вокруг. У входа в палатку, весь ощетинившись, как сторожевой пес, стоял Винкельштейн.

Глава IX

Я остолбенел на минуту, ибо совсем не ожидал такого «ласкового» приема.

― Убирайтесь отсюда! Вы не нужны здесь. Проваливайте! Брысь!

Я почувствовал, как дикая злоба поднялась во мне. Я измерил его глазами и решил, что легко осилю его.

― Я желаю, ― сказал я твердо, ― увидеть тело моего старого друга.

― Вы желаете, неужели? Ну, так можете желать сколько влезет, тем более, что здесь нет никакого тела.

― Вы лжец, ― сказал я, ― но не стоит тратить слов на вас. Я войду во что бы то ни стало. ― С этими словами я внезапно схватил его и с силой отбросил в сторону. Он зацепился ногой за один из канатов палатки и растянулся, поблескивая в мою сторону злыми глазами. ― А теперь, ― сказал я, ― у меня есть ружье, и если вы попробуете устроить мне какую-нибудь пакость, я пристукну вас так быстро, что вы не успеете даже сообразить, что с вами случилось. Внушение подействовало. Он поднялся на ноги и последовал за мной в палатку, как воплощение бессильной злобы. На полу лежал длинный предмет, покрытый одеялом. Со странным чувством невольного ужаса я поднял покрывало. Под ним был труп старика.

Он лежал на спине и не был лишен, как многие другие, подобия человека, хотя все же был достаточно страшен со своим посиневшим лицом и открытыми выкатившимися глазами. Отчего его пальцы были стерты до костей? Он, должно быть, отчаянно боролся голыми руками, чтобы карабкаться. Я никогда не забуду этих скрюченных, лишенных ногтей пальцев. Я ощупал его поясницу. Ха! Пояс с деньгами исчез.

― Винкельштейн, ― сказал я, повернувшись неожиданно к маленькому еврею, ― этот человек имел при себе две тысячи долларов. Куда вы девали их?

Он сильно вздрогнул. В глазах его появилось выражение страха. Оно исчезло, и лицо его исказилось яростью.

― У него ничего не было, ― взвизгнул он, ― у него не было медного гроша. Он не что иное, как старый нищий, которого я таскал за собой, чтобы он играл на скрипке. Он в долгу у меня. Будь он проклят. А вы-то тут при чем, вы, паршивый нахал, который смеет обвинять почтенного человека в том, что он обкрадывает трупы.

― Я был другом покойника. Я и сейчас друг его внучки. Я хочу восстановить справедливость. Этот человек носил на себе две тысячи долларов в поясе. Это принадлежит теперь девушке. Вы должны это отдать, Винкельштейн, или…

― Докажите это, докажите это, ― суетился он. ― Вы лжец, она лгунья, вы все шайка лгунов, старающихся очернить почтенного человека. Я утверждаю, что у него никогда не было денег, и если он когда-либо говорил это ― он лжец.

― О, подлая гадина, ― воскликнул я, ― это вы лжете. Я с удовольствием заткнул бы вашу грязную глотку, но я не отстану от вас, пока вы не выкашляете назад эти деньги. Где Берна?

Он сразу успокоился.

― Ищите ее, ― засмеялся он ядовито, ― ищите ее сами и убирайтесь с глаз моих как можно скорей. ― Я увидел, что он нащупал мое слабое место, и, погрозив ему на прощанье, вышел.

В одной из соседних палаток находился ресторан, куда я направился, чтобы выпить чашку кофе. Я расспросил прислуживавшего мне человека, жирного веселого малого, относительно девушки. Да, он знал ее. Она жила вон в той палатке с мадам Винкельштейн. Говорят, что она ужасно убивается по старику бедная девочка.

Я поблагодарил его, проглотил свой кофе и направился к палатке. Пола была спущена, но я постучал о парусину и тотчас же увидел мрачное лицо Мадам. Увидев меня, она сделалась еще мрачнее.

― Что вам нужно? ― спросила она.

― Я хочу видеть Берну, ― ответил я.

― Это невозможно. Ведь вы же слышите ее. Разве этого недостаточно? ― И я действительно слышал очень тихий жалобный звук, исходивший из палатки, что-то среднее между рычаньем и стонами, похожее на плач индусской женщины над покойником, только бесконечно более покорное и тоскливое. Я был потрясен, полон благоговения, неизмеримо грустен.

― Благодарю вас, ― сказал я. ― Простите. Я не хочу беспокоить ее в час горя. Я приду еще раз.

― Хорошо, ― засмеялась она ядовито, ― приходите еще раз.

Итак, мои ожидания не сбылись. Я подумал о возвращении, но потом решил воспользоваться случаем, чтобы осмотреть немного знаменитый Чайлькут и снова направился дальше. Лица тех сотен, которые я встречал, были те же, что попадались уже мне тысячами: отмеченные печатью пути, изборожденные складками страдания, измученные усталостью, помертвелые от отчаяния.

Здесь были та же безумная спешка, то же равнодушие к бедствиям, та же суровая стоическая выносливость.

Снежная буря бушевала на вершине Чайлькута и снег кружился, покрывая тысячи ям глубиной от десяти до пятнадцати футов, вырытых для сохранения припасов. Я стоял на вершине почти отвесного склона, который носил название «лестницы». В ледяной коре были вырублены ступени, по которым взбирались люди с тяжелыми ношами на спинах. Можно было подвигаться только гуськом. Эта была знаменитая «Человеческая Цепь». По краям дорожки на разных расстояниях были вырублены площадки, чтобы дать возможность обессилевшим выйти из цепи и передохнуть. Но если какой-нибудь изнуренный путник спотыкался и падал в одну из расселин, ряд быстро смыкался и никто не оглядывался на него. Люди надевали острые коньки, так что ноги их вонзались в скользкую поверхность. Многие из них имели палки, и все сгибались почти вдвое под своими мешками. Они не разговаривали, губы их были сурово сжаты, глаза неподвижно уставлены в одну точку и мрачны. Они наклоняли головы, чтобы укрыться от порывов резкого ветра, но в какую бы сторону они ни поворачивались, он неизменно дул им навстречу. Снег лежал толстым слоем на их плечах и покрывал их грудь, на их бородах блестели ледяные сосульки. Когда они поднимались со ступеньки на ступеньку, казалось, будто ноги их налиты свинцом, с таким трудом они переставляли их, и площадки для отдыха по пути никогда не пустовали. Видно было, как они шатались в ущелье, добравшись до вершины пути под порывами ветра, который, казалось, одним дуновением заметал все тропинки. Они ощупью находили ямы для припасов, вырытые лишь накануне и теперь покрытые глубоким снегом. Они спускались вниз с головокружительной быстротой, отгибаясь назад на свои палки, ибо спуск был похож на каток. В минуту они исчезали из глаз, но назавтра люди из Чайлькута появлялись вновь, и так повторялось каждый день. Крестный путь воистину был весь воплощен в муках этого подъема. Со своего места на вершине я видел, как людская цепь тянулась вверх звено за звеном, и каждое звено был человек. А когда они взбирались по безжалостной тропинке, на каждом человеческом лице можно было прочесть палимпсест его души.