Ardis. Американская мечта о русской литературе - [42]

Ефимов пишет Бродскому: «Наш великий Набоково- и Достоевсковед проявил себя как замечательное сочетание Кинбота, Пети Верховенского, мсье Пьера и Смердякова. То есть, увидев каталог нашего скромного Эрмитажа, пришел в такую ярость, что уволил меня, не дав доработать хотя бы двух недель»[266]. Надо отдать должное Бродскому: несмотря на настойчивые просьбы Ефимова — своего старого товарища, — он не передаст ни одного своего произведения в «Эрмитаж».

Иначе поступит Сергей Довлатов, публиковавшийся и в «Ардисе», и в «Эрмитаже». Его «страшно огорчает» разрыв Карла с Ефимовым, которого он называет своим «литературным воспитателем». Но и Карлу он «глубоко сочувствует» как человеку, «связавшему жизнь с российскими литературными кругами. Знаю, как извращен, безумен и капризен этот народ»[267].

Впрочем, косвенно история c Ефимовым говорит о том, какой существенный путь проделали Профферы. Кому бы в 1971 году пришло в голову красть их идею?! За несколько лет «Ардис» стал серьезной авторитетной институцией, а публикация в нем означала признание места в русской литературе.

Андрей Битов рассказывал, как получил от Профферов экземпляр только что напечатанного «Пушкинского дома». Битов принял меня в сентябре 2016 году, примерно за полтора года до смерти. Прошло много лет, а он все еще отчетливо помнил каждое мгновение той первой встречи со своей книгой: «Мне позвонил сотрудник посольства и сказал, что у меня для вас пакет-посылка. Назначил встречу у МГУ. Мы выглядели как два шпиона. Я пересел в его машину, и он вручил мне пакет. Меня удивляло всe: и эта крафт-бумага, из которой был изготовлен конверт, чтобы книга не помялась, — у нас такой не было — и бронзовые заклепки, которые конверт скрепляли, — всe это было для меня поразительно. Когда я вытащил книжку и увидел, что она золотая с кровью — там цвета так подобраны, — то я подумал: ни за какие деньги я бы не мог вообразить, что она будет именно такой. Да, первые мои чувства были вполне детскими. «Я перевернул книгу и прочитал сзади список литературы (реклама изданий, выпущенных «Ардисом». — Н. У.). Он открывался… «Путешествием в Арзрум», потом там шел Набоков, Мандельштам. И я понял, куда я попал. Я попал в список настоящей литературы».

Характерно, что в этом рассказе Битова радость от обретения места в блестящем ряду русских писателей соединяется с чувством причастности одновременно и к западной культуре — невиданный крафтовый конверт, бронзовые заклепки, дизайн обложки. «Нам не нравилась наша система и наша власть и мы абсолютно идеализировали Запад, о котором не имели понятия. Позже мы многое повидали. И как в том еврейском анекдоте могли спросить: «А нет ли у вас другого глобуса», — признается Битов. Но пока его, как и многих писателей, издавших свои книги в «Ардисе», радует обретенная сопричастность инобытию, волшебному западному миру, не только списку русских писателей.

* * *

Я спрашивал Эллендею, когда они почувствовали себя знаменитыми. По ее словам, это произошло в 1977 году на первой книжной ярмарке в Москве, в которой «Ардис» принял участие. «Это было ошеломляющее событие… Очередь к нам растянулась на квартал… Мы почти не ели, не пили».

Владимир Набоков — главная книжная звезда ардисовского стенда — скончался чуть меньше трех месяцев назад, и поэтому Карл описывал свои впечатления от книжной ярмарки уже его вдове, Вере Евсеевне: «Мы подсчитали, что 5000 человек посетили наш стенд, который вместе с израильским был самый популярный. Вокруг нас всегда стояла толпа, и днем даже приходилось ее оттеснять и пропускать по 12 человек на 10 минут, а это означало, что каждый желающий должен был простоять в очереди от часа до полутора»[268].

Характерно, что, по воспоминаниям Эллендеи, натравленные на стенд «Ардиса» «комсомольцы» — некие люди в штатском — пытались изъять вовсе не подрывную литературу, а Набокова — самое опасное, на взгляд советской цензуры, из изданного Профферами до сих пор. Но Профферам удалось спрятать эти книги.

Карл, естественно, рассказывал Вере Евсеевне об успехе изданий ее мужа, но едва ли сильно кривил душой: «Наибольшим интересом пользовался именно Набоков. К его книгам посетители бросались в первую очередь. Они отчаянно пытались прочесть как можно больше за то короткое время, что было им отведено»[269]. Эллендея вспоминает, как люди на их стенде стояли и читали «Дар» целый час. «И, наконец-то, я — ужасный человек — говорю: «Вы знаете, другие люди ждут?! Это не библиотека!»»

Проффер сообщает, что посетители были «больше нас потрясены тем, что такие книги стоят открыто на полках в СССР. Спрашивали, как такое могло произойти и что это значит. Могут ли они купить эти книги… И конечно, просто воровали экземпляры. У нас было не так много экземпляров каждой книги, поэтому на второй день (в первый мы лишились трети всех изданий) нам пришлось проявлять строгость, но настрой посетителей не изменился. Возможно, я не очень хорошо всe описываю, но это напоминало сенсацию. Я никогда не испытывал ничего подобного — и, уверен, русские тоже»[270].

«Сказать, что к нам пришли только наши читатели, — продолжает Эллендея, — не совсем верно. Они что-то слышали, может быть, что у нас есть запрещенные или интересные книги. Например, там были молодые парни, которые были похожи на колхозников. Их едва ли интересовали русские книги, они увидели там английскую биографию Есенина, где было много фотографий, — я коллекционер фотографий, всю жизнь собирала их в России. Для биографии Есенина я получила редкую фотографию поэта после смерти с веревкой вокруг шеи. Эти парни смотрели на нее. Они не читали по-английски. По-моему, они редко читали и по-русски, но это их поэт. Ужасно трогательно, просто плакать хочется. Они так и сказали: ««Это наш поэт, и мы не видели этой фотографии». Для них он был как Высоцкий. Мы поняли, что мы видим другую публику. Это не московская и не ленинградская интеллигенция, это что-то другое, это народное».