Ardis. Американская мечта о русской литературе - [26]
C кем еще он мог это обсудить?! Молодой человек (в сущности, подросток) открывает для себя жизнь, музыку, кино, чувства, и ему не хочется говорить о творчестве Зыкиной или «золотом фонде советского кинематографа», вроде ужасной «Волги-Волги», ему душно и скучно в рамках навязанного советского дискурса. Вигилянский ищет искреннего, кросс-культурного диалога. Профферы, как и другие иностранцы, посещавшие СССР, могли обеспечить такой диалог, свободный от ханжества, клише и предрассудков: еще одна их притягательная сторона для столичных интеллектуалов. Характерно, что это привлекало не только юного Владимира Вигилянского, но и Надежду Яковлевну, даму семидесяти лет (на тот момент).
В СССР секса, как известно, нет, поэтому обсуждать его удобнее всего было с иностранцами. «Однажды мы говорили о том, какие книги могли бы ей прислать, и я почему-то затронул тему порнографии. Она сразу заулыбалась и сказала приторно-умоляющим тоном: «Ах, если бы вы прислали мне какую-нибудь порнографию! Обожаю порнографию!» Профферы ограничились двумя изданиями: журналом Cosmopolitan — и Надежда Яковлевна с Эллендеей «с большим интересом» обсуждали «типичные статьи», — а также известным исследованием женской сексуальности американской феминистки и сексолога Шир Хайт — Hite Report» («мастурбация, стили сексуального поведения, лесбийства» — описывает Карл содержание этого издания)[121].
Почему сами Профферы не отшатнулись от советских либералов, по крайней мере тех из них, кто, как Бродский, предлагал раскатать Вьетнам под парковку? Думаю, помимо естественного любопытства к культуре, которую они выбрали своей академической специализацией, Профферы были способны на сочувствие: «Мы были молоды, энергичны и близко к сердцу воспринимали идею освобождения. И главное, мысль и действие для нас были тесно связаны. В общем, мы действовали скорее инстинктивно… Россия — страна в цепях; это не было новостью, но столкнуться с этим лично совсем не то, что читать об этом»[122].
Профферы сумели забыть о своих политических расхождениях, которые, как говорят американцы, что соль на столе. Ее можно просто стряхнуть. В конце концов, «самое незначительное в человеке — это его взгляды», — постулирует Карл[123]. Поэт Алексей Цветков, работавший в «Ардисе» в 70-е, так описал мне свои ощущения от американцев: «Русские для меня закрытые, ксенофобы, естественно, — так всегда было, — люди, которые думают, что они уже всe знают заранее. А вот американцы, наоборот, всегда подозрительны к стереотипам, тогда как русские очень быстро ищут себе стереотип. Я говорю не о всех американцах, но тот слой, к которому собственно принадлежали Карл и Эллендея… вот это было для меня открытием. Я увидел совершенно иной подход к жизни, другой взгляд на мир»[124].
Профессор Колумбийского университета Марк Липовецкий впервые обратил внимание на важность изучения социального капитала Профферов: «Именно в силу этих новых отношений и дружб «Ардис» полнее и ярче, чем что бы то ни было, воплотил представления о литературе, которые сформировались в кругу советских, по преимуществу московских и ленинградских либералов, с конца 60-х годов… Функция «Ардиса» как «собирателя» либерального эстетического канона, кажется, еще никогда не обсуждалась, хотя она очень важна. Ведь именно благодаря «Ардису» и произошла институционализация этого канона»[125].
«Ардис», таким образом, вырос не только из гнева, но и из любви, привязанности к людям, с которыми Профферов свела исследовательская судьба. Это был довольно ограниченный круг — несколько десятков, может, в общей сложности сотня человек в обеих столицах. И ключевой фигурой, через которую Профферы вошли в либеральную тусовку Москвы и Ленинграда, была Мандельштам.
Карл называет вечерний прием у Надежды Яковлевны, состоявшийся вскоре после их знакомства в 1969 году, старомодным словом «салон», хотя место действия было глубоко советским. Квартира вдовы состояла из двух комнат: кухни размером два метра на четыре и спальни — метров пять на три с половиной. Маленькая газовая плита, холодильник, шаткий стол, пара треногих табуреток, диванчик и прочее в том же духе, озаренное голыми лампочками[126].
Профферы будут строить свою Америкороссию именно в подобных декорациях, варьировавших крайне незначительно. Советская кухня как главное место светской жизни эпохи развитого социализма — штамп. На крохотных кухнях мало кто помещался. Вот и в тот памятный вечер у Надежды Яковлевны пришло не менее десятка человек, «и вскоре уже негде было сесть. Люди бродили между кухней и спальней, принесенные бутылки вина и водки быстро опустели»[127].
Оглядываясь в свое детство, сам недоумеваю, как наши убогие квартирки вмещали столько людей, тарелок, бутылок и сигаретного дыма. У нас на Красноармейской, где Профферы были частыми гостями, входная дверь вообще была распахнута, а в проем вставлена трехногая табуретка. Это был наш кондиционер — или, быть может, мессенджер домобильной эпохи: «Ждем, заходите». Впрочем, мои воспоминания относятся к позднему времени. Поначалу такие встречи проходили за плотно закрытыми дверями, к ним допускались только проверенные люди, а на телефон, как я тоже еще помню, часто клали подушку. Карл вспоминает, что во время их визитов Надежда Яковлевна «почти всякий раз закрывала занавески в обеих комнатах»
