Арбатская излучина - [11]

— Нет, — я проведу с вами политбеседу, — вдруг передумал он.

Все молчали: и то и другое выглядело странно, если учесть, что их было восемь человек вместе с начальником. Но настроение было в общем праздничное: радистка Валя только что выходила в эфир и приняла с Большой земли поздравление с праздником и стереотипное — «Желаем успехов в работе».

— И в личной жизни, — добавила Валя от себя.

Начальник сверкнул на нее глазами. Валя отвернулась.

Всем не терпелось начать праздничный ужин: у них были американские сосиски, окаменевший сыр и галеты. А спирт начальник разрешил взять из аптечки.

Но все прекрасно понимали, что от «беседы» никуда не денешься.

Начальник встал и откашлялся, словно выступал перед многолюдным собранием. Он стоял, а они сидели, скучно посматривая на его нескладную фигуру в поношенной телогрейке с двумя орденами Красного Знамени, на его лысую голову — кубанку с зеленой партизанской ленточкой он зажал в кулаке.

— Уберите кота! — сказал начальник.

Валя поспешно столкнула со стола самого нахального из одичавших котов, которых они каждый день выгоняли из избы, но непонятно, как они опять в ней возникали.

— Таким образом… — начальник всегда начинал этими словами, будь то политсообщение или просто приказ «не баловаться со взрывчаткой» — подрывник Жора любил поджигать на загнетке кусочки тола.

— Давайте, таким образом, выскажемся, кто мы есть такие и кто бы мы были, если бы не Великая Октябрьская социалистическая революция.

Все озадаченно молчали.

— Начну с себя, а ты, Жора, помолчи, — вскочивший было Жора заерзал на месте. Жестом привычного оратора начальник потянулся к стакану с водой. Воды не было. Была аптечная банка со спиртом, и он, поспешно отдернув руку, продолжал:

— Родился я, таким образом, в одна тысяча девятьсот пятом году в деревне Объедково, ныне районный центр Красный Кут. Нас у отца с матерью было десятеро. Семеро померло в голодные годы. Как сравнялось мне одиннадцать, отец провалился под лед и утоп. Мать весны не дождалась. Перед смертью она позвала нас — я старший был, а младшей сестренке семь годиков стукнуло — и говорит: «Простите нас с отцом, не подняли вас, не сдюжили. А теперь что ж! Соберите, что есть в избе, снесите бабке Степе, а она нашьет вам сумы холщовые. Идите к отцовой родне в большое село Долгунцы. Дорога выпадет вам неблизкая, да добрые люди подадут чего ни на есть…» И пошли мы. В тифозном бараке сестренка померла. А мы с братом стали беспризорниками по всей форме. Прибились мы к городу Харькову. Поначалу городские пацаны забивали нас бойкостью, но мы были посильнее и спуску не давали. Присмотрел нас, таким образом, один человек, вернее сказать, блатной, по прозвищу Пищик — это шея у него такая, знаете, длинная была, — по узкому профилю «стопарь», что значит — грабитель. Стал брать нас на «стоп». Спросите: зачем? Для наводки, а по-нашему если сказать — на рекогносцировку: не наблюдается ли в поле зрения «штымп» в подходящей шубе. Пищик нас не обижал. Жили хорошо. Пока не влипли. Пищику по тем временам десятку врезали, а нас как несовершеннолетних — в колонию! Если по-честному, то людей из нас сделали не скоро. Я пять раз убегал, а брат — два раза. Он потише был. Он вообще у нас тихий. Сейчас на Юго-Западном направлении артиллерийским расчетом командует. В детском доме имени Клары Цеткин научился я слесарить. Перед войной в политотделе МТС работал.

Начальник помолчал, но решил, видно, что не след закончить на такой скромной ноте, и добавил, повысив голос:

— Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Несколько мгновений стояла тишина. Воспользовавшись ею, коты ринулись было на стол, но аплодисменты спугнули их. Первым захлопал Жорка, а за ним остальные. Всемером они наделали столько шуму, словно это было настоящее торжественное собрание.

Начальник принял это как должное.

— Кто просит слова? А ты, Жора, помолчи.

— Я скажу, — вызвался разведчик Джафар, молодой офицер из окруженцев.

Он застегнул свой немецкий трофейный мундир со споротой свастикой. На ее месте была приколота брошка в виде чайки — подарок радистки Вали.

Джафар откинул со лба смоляной чуб и сказал без обиняков:

— Я каракалпак. Мой отец нас каракульские отары Хаджи-бая, а дед мой нас отары отца этого бая. Я бы тоже нас байских овец. Если бы не Октябрьская революция. А так я поступил в университет.

Валя сказала, что ее родители были в царской ссылке. Может быть, она стала бы учительницей, как ее отец и мать, и, надо думать, тоже пострадала бы за революцию.

— Очень хорошо, — некстати заметил начальник. Он, наверное, хотел предложить Жоре высказаться и посмотрел в его сторону, но того наконец прорвало:

— Что вы это, товарищ начальник, заладили: «А ты, Жора, помолчи!» Чего мне молчать?! Меня, если хотите знать, и на свете не было бы, если бы не Октябрьская революция!

— Это как же понимать? — спросил начальник, ожидая подвоха.

Все с веселым любопытством уставились на Жорку.

— А понимать надо очень просто. Моя мама — богомолка, в монашках была, «христова невеста» называлась. Так бы она в этих невестах и засохла, если бы в монастырь не заглянул отважный красный конник Семен Бойко, мой папа.