Арабская поэзия средних веков - [52]

Слезы лить запрещал я глазам, но в ответ на угрозы

Лишь обильней струились из глаз опечаленных слезы.

С нею близко сойтись было горькой моей неудачей,

От родни ее вовсе погиб я в тот полдень горячий.

О Аллах, допусти, чтобы им кочевать недалече,

Чтобы знал я о ней, чтоб надеяться мог я на встречи.

Умер я, лишь исчезла вдали ее шея газелья,

Напоенные амброй жемчужные три ожерелья.

Я сказал: «Уходи, уходи, караван расставанья,

Оскорбленный, вослед повлекусь я дорогой страданья.

Та любовь, что навечной зовется у смертных, — мгновенна,

А моя, не старея, пылает в груди неизменно».

Ей сказали: «Клянемся, — следим уже более года,—

Он — дурной человек, такова же и вся их порода».

А она двум подругам, ко мне подошедшим случайно,

Говорит: «Надо мной он смеется и явно и тайно.

Я боюсь, — говорит, — он изменником будет, наверно,

Не умеет отдаривать, речь он ведет лицемерно».

Я сказал: «Сердце жизни! Не верь негодяям заклятым.

Кабой ныне клянусь, как клянется сраженный булатом.

Я же страстью сражен, за тобой волочусь я по следу;

Не встречая тебя, до могилы я скоро доеду.

Я оправдан уж тем, что тебя домогаться не смею.

Как тебе изменю? Госпожа ты над страстью моею.

Об измене твердит лишь безумца язык суесловный.

Как тебе изменить, предо мною ни в чем не виновной?

Как же мне изменить? Ведь еще не решенное дело,

Продолжать ли терпеть иль опомниться время приспело?»

И сказала она: «Коль любить, то тебя одного лишь!

Встречи жди — и еще веселиться ты сердцу дозволишь».

Я ответил: «Коль правда, что любишь, любви в оправданье

Мне под Анзар-горой ты сегодня назначишь свиданье!»

«Так да будет!» — сказала и, чуть отстранив покрывало,

Пальцев кончики мне и сверкающий глаз показала.

Содрогнулась душа, и я понял: от мук ожиданья

Я скончаюсь сегодня же, если не будет свиданья.

«…Оказавшись пустым…»

…Оказавшись пустым, обо всем ли жилье рассказало?

Или скромный шатер оказался скупым на слова?

Я же стал вспоминать, как я сам веселился, бывало,

Ведь у тех, кто горюет, лишь память одна не мертва.

Как бывало когда-то волненье счастливое сладко,

Как любимых плащом укрывал я не раз от дождя!

Из шатра среди ночи к влюбленному вышли украдкой

Две газели, к нему газеленка с собой приведя

С длинной, гибкою шеей, моложе, чем обе газели,

С черной ночью в очах, с ожерельями из жемчугов.

Оглядевшись кругом, за шатрами волшебницы сели,

Где потверже земля, где доносится запах лугов.

И была черноглазая, словно луна в полнолунье,

И юна и прекрасна, походкою плавною шла.

«Жизнь отдам за тебя!» — говорила другая колдунья

И просилась под плащ, — чужеиин бы не сглазил со зла.

И сказали все три: «Эту ночь заклинаем заклятьем:

Эта ночь — заклинаем — да будет, как годы, длинна!

Все, чтоб нам не мешать, пусть к обычным вернутся занятьям,

Над весельем бессонным всю ночь да сияет луна!»

Не приметили гостьи, что звезды бледнеть уже стали

И что проблеск зари у земного алел рубежа.

Встали гостьи мои, и следы на песке заметали

Шелком длинных одежд, — не поймали бы их сторожа.

Удаляясь, шептали: «Когда бы подобные ночи

Чаще нам позволяли на воле пожить до зари!

Не желали бы мы, чтобы делались ночи короче,—

Так бы сели в кружок — и сиди, говори до зари!»

«Ей кто‑то сказал…»

Ей кто-то сказал, что теперь человек я женатый, —

Она на меня затаила неистовый гнев.

Сказала сестре, а потом и соседке сказала:

«Пусть в жены берет хоть десяток достойнейших дев!»

Потом обратилась к подругам, толпившимся рядом,

Заветное чувство в отчаянье скрыть не сумев:

«Что с сердцем моим? Трепещет, как будто чужое;

Я никну, слабею, могилы мне видится зев.

О страшная весть! Как будто в груди разгорелся

Костер, — и в золу обратит он меня, отгорев».

«Своих и врагов я оплакал…»

^{136}

Своих и врагов я оплакал, сраженных войной.

Сказала она, повстречавшись недавно со мной:

«Что сталось с тобою, о Омар, ведь ты и худой и седой!»

«Я съеден тоской, оттого и седой и худой.

Я видел их гибель, с тех нор потерял я покой.

О, сколько достойных унес этот пагубный бой!

Почтеннейших старцев, что схожи с луной сединой!

Все родичи наши! По целой юдоли земной

Ты столь благородных не сыщешь, клянусь головой.

Послышатся ль вопли — на помощь поскачет любой

И первым для битвы наденет доспех боевой.

Кто в помыслах чпще, кто в мире щедрее мошной?

Кто делает благо, а зло обошел стороной?

Кому помогает, того ободрит похвалой;

Кого одаряет, потом не унизит хулой».

«Лишь засидевшихся свалил…»

Лишь засидевшихся свалил полночный сон,

Ко мне приблизилось возлюбленной виденье.

Я в сумраке ночном приветствовал ее —

Она при свете дня скупа на посещенья.

Сказал: «О, почему тобой покинут ж

Дороже был тебе и слуха я и зренья!»

Ответила: «Клянусь, обетам я верна,—

Мне появиться днем мешают украшенья».

«Красавицы прячут лицо от меня…»

Красавицы прячут лицо от меня,

Красавицы видят, что я уже старый.

Бывало, глазели сквозь каждую щель,

Бежали за мной, как овечьи отары,

Когда же вблизи не случалось чужих,

Газельих очей расточали мне чары.

Что ж? Я — из знатнейших, которых нога

На темени тех, кем гордятся минбары^{137}.

«Как излечишь того…»

Как излечишь того, кто скрывает, как тайну, недуг?

Ты — недуг мой и тайна, о Зайнаб, мой чудный вожатый.

Каждый скажет, увидев ее: «Мне понятен твой жар,