Апсу - [5]

Гил проснулся в своей комнате от того, что солнце, поднявшееся над горами, било ему прямо в глаза. Он лежал на спине, наслаждаясь покоем и тишиной, но смутное, давящее ощущение пережитого ужаса и горя уже шевелилось в дальних тайниках подсознания. Гил рассматривал картину, висящую перед ним. Его отец, Конгал, прекрасный художник, больше всего гордился именно этой картиной. Гил еще мальчиком настоял на том, чтобы ее повесили в его комнате. Картина называлась «Кулайн ведет дэвов и людей в битву за Ойтру». Как говорили сведущие люди — а их немало приезжало в Белые Камни взглянуть на картину, — это было одно из самых удачных изображений дэва, созданных человеческой рукой…

Равнина, залитая багровыми лучами заходящего солнца, простиралась до горизонта. Вдали был виден город — зубчатые стены и белые башни, высокие дворцы с золотой сверкающей кровлей — древняя Ойтра. Посреди города, подавляя его и прижимая к земле, высилась громадная черная ступенчатая пирамида — магдел. «Дэвов и людей» на картине не было — они подразумевались вне полотна, на месте зрителей. В центре был изображен дэв на белом коне, в сверкающих доспехах. Конь смотрел на город, туда же указывала рука всадника, а лицо его было повернуло к людям, которых он звал в бой. Это и было главное в картине — лицо Кулайна. Оно было прекрасно, но в этой красоте было что-то неземное — она не принадлежала этому миру. В лице Кулайна была едва уловимая грусть, словно он навсегда утратил что-то безмерно любимое. Никто из людей, видевших дэвов, не мог описать их лица — так было и с картиной. Какого цвета глаза Кулайна? Никакого — и всех сразу, цвета переливались, сменяя друг друга, и в то же время — не менялись; глаза эти смотрели из вечности, и в них было все — глубокая мудрость и тайная боль, гнев и прощение, смирение и гордость, и надо всем, поверх всего — Любовь. Казалось, она заполняла весь мир, и небо и земля воспламенялись ею, и человек отступал, ослепленный и плачущий, и отводил взгляд.

Гил подумал об отце и вдруг вспомнил… Все образы прошедшей ночи всплыли в его памяти, он словно видел все воочию: рыдающая мать, безмолвные бледные сестры — Лингал и Залин; Ки-Энду поднимает голову отца; приезжают какие-то люди, появляется повозка; Гил помогает перенести тело в эту повозку, пытается утешить мать…

Ки-Энду, уезжая, обещал все подготовить к сожжению. И еще он сказал, что ни один нидхаг больше не посмеет ступить на эту землю.

Горестные раздумья Гила были прерваны стуком в дверь. Вошел Ки-Энду.

— Вставай, Гил. Уже полдень, а у нас много дел.

— Ки! Это я во всем виноват, — простонал Гил. — Если бы я послушался тебя, мы бы не опоздали! — Нет, Гилли, — серьезно сказал Ки-Энду. — Мы бы опоздали все равно. Я разговаривал с твоими племянниками и узнал, как все было. Нидхаги действительно искали меня, кто-то показал им направление, но они случайно попали к Белым Камням. Господин Конгал вышел на крыльцо — а они уже подожгли все, что могло гореть, — и спросил, что им нужно. Они сказали, что ищут одного долговязого гулла, который посмел поднять руку на их дружка. Твой отец понял, что речь обо мне, и сказал, что здесь таких нет. Тогда они бросились в дом. Он пытался задержать их, и они его убили… После этого нидхаги еще минут десять рыскали по дому и хватали все, что попадалось золото, спички, гвозди, посуду — Когда мы подъехали, они уже вышли на улицу и собирались уезжать. Так что мы опоздали бы в любом случае, и твоей вины тут нет.

— Нет, нет, все равно… Никогда не прощу себе… — бормотал Гил, уже одетый. Он был погружен в свои мысли и почти не слушал Ки-Энду.

— Гил, я за ночь приготовил тело к сожжению, и нам с тобой нужно заняться теперь погребальным костром,

— Костром? — в глазах Гила пробежала какая-то тень, потом они гневно сверкнули. — Нет! Отец умер, как герой, и я похороню его по обычаям предков, в Тетагире!

Ки-Энду посмотрел на него, как на безумного.

— Ты что, Гил? Ты соображаешь, что говоришь? Там нидхаги, там пустыня, там лет двести не было ни одного человека.

Гил мрачно смотрел себе под ноги, взгляд его был непреклонен.

— Не отговаривай меня. Лучше помоги. Приготовь отца, как полагается. Ты говорил, что умеешь.

— Если ты хочешь таким образом искупить свою мнимую вину, то это глупо, сказал Ки-Энду.

Гил ничего не ответил, подошел к окну и выглянул во двор. Внезапно лицо его просветлело, он обернулся.

— Прекрасная Мирегал едет!

Ки-Энду неодобрительно взглянул на него — фраза прозвучала как дурацкий стишок, «Са лайн гал Мирегал».

— Никудышный ты поэт, Гилли. Пойдем, встретим сестренку.

Младшая сестра Ки-Энду — прекрасная Мирегал — была бойкая, веселая девушка с задорным блеском в глазах. Когда Ки-Энду и Гил спустились в гостиную, она была уже там.

— Привет, Ми, — сказал Гил. — Я очень рад, что ты приехала.

— Здравствуй, Гил. Я пришла немножко помочь… где ваши женщины? Еще спят?

— Ты уже знаешь, что случилось? Тебе рассказали?

— Это такой ужас, Гилли! Такое горе! Бедный господин Конгал, он был такой добрый. Я его ужасно любила! Ну, не расстраивайся, — она взяла Гилла за руку, — Ки сказал, что нидхаги. больше никогда не посмеют прийти сюда!