Апостол свободы - [116]
Жители Ловеча и большинство современников Левского не сомневались в том, какую роль сыграл поп Крыстю; его имя для большинства болгар звучит как имя Иуды Искариота. На основе сообщений из Болгарии Ботев, Каравелов и Вазов считали, что вина в поимке Левского лежит на Крыстю. Сограждане избегали Крыстю, и в 1879 году он решил оправдаться перед современниками, выпустив в свет так называемый «Требник» — весьма неубедительно звучащий документ, который доказывает скорее его вину, нежели невиновность. Уже в двадцатых годах нынешнего века два — три историка пытались обелить попа Крыстю[241], но после опубликования в 1937 году телеграммы, доказывающей, что он был турецким осведомителем, эта задача мало кому казалась выполнимой.
В самом конечном счете, рассмотрев все факты, следует сказать, что моральная ответственность за предательство лежит на Димитре Общем. Руководствуясь личными соображениями, он создал обстановку, в которой люди, нестойкие духом, под давлением боли и страха выдавали организацию. Правда, Крыстю опознал Левского в ловечском конаке, но это был лишь плод ядовитого сорняка, задолго до того пустившего корни на почве бездумных амбиций и самоуправства Общего. Левский сражался стойко, честно и благородно, по всем правилам, но его отвага и рыцарский дух были бессильны против оружия, которым пользовались Общий и Крыстю.
После того, как Крыстю опознал Левского, всех трех арестованных привели к каймакану, Отвечая на вопросы, Левский сказал, что он — торговец из Тырново и путешествует по своим делам; когда же ему показали его собственную фотографию и спросили, не знает ли он этого человека, Левский ничего не ответил. Никола и Христо твердили свое: они ничего не знают. После этого арестованных отвели в нижнюю часть конака, где на них надели ножные кандалы: на щиколотку арестованного надевался железный браслет, а к нему была прикована цепь из восьми — десяти звеньев, весившая свыше двух десятков килограммов, которую арестованный должен был носить в руках. Кроме того, им надели цепи и на шеи, после чего отвели в камеры. К Левскому вызвали врача, который осмотрел его, зашил рассеченное ухо и перевязал раны арестованного. Не пробыли они в Ловече и нескольких часов, как их снова вывели, посадили в телеги — Николу и Христо под охраной одного запти, а Левского отдельно, с двумя стражниками, — и под охраной двух десятков конных повезли дальше, в Тырново, поскольку субординация требовала, чтобы арестованного доставили непосредственному начальнику каймакана. Поздно вечером въехали в Севлиево, но не пробыв там и часа, снова тронулись в путь. На окраине Тырново их встретил конный отряд численностью в сто пятьдесят — двести человек, в сопровождении которого они и въехали в город. Было 28 декабря 1872 года.
На улицы бывшей болгарской столицы и к окнам домов сбегались люди посмотреть на арестованных. В толпе был Большой. Слухи о том, что Левский арестован, уже достигли города, и Тырновский комитет назначил заседание, чтобы обсудить возможности его спасения. Кроме Большого, на заседание явилось только два человека; остальные не решились показаться. Теперь, когда процессия медленно продвигалась по улицам, Большой стоял в дверях своей мастерской и старался рассмотреть, кого именно привезли. Он тут же узнал Левского, закутанного от холода в плащ и осматривавшего толпу. Их взгляды встретились. Большой напряженно следил за каждым движением Левского в надежде увидеть какой-нибудь знак, но Левский лишь кивнул головой вместо приветствия и печально посмотрел на него полными слез глазами. Это было прощанье. В следующей телеге Большой внезапно заметил своего брата и двоюродного брата. Процессия удалилась, а он еще стоял, не двигаясь с места, бледный от ужаса, не веря тому, что увидел своими глазами.
Трех болгар привезли в тюрьму, находившуюся позади конака и пользовавшуюся печальной славой[242]. Общая камера была в подвале и представляла собой помещение с каменными стенами, глинобитным полом и щелями вместо окон. По другую сторону коридора помещалась камера пыток. Здесь был очаг для нагревания пыточных орудий, скамья, к которой привязывали избиваемых, кольца в потолке, к которым подвешивали жертву, плетеные бичи из буйволовой кожи, клещи, острые как бритва куски кремня, разного веса цепи и прочее, В этой угнетающей обстановке странно выглядел поднос с изысканными блюдами, которые мюттесариф прислал для главного «гостя». Левский был слишком подавлен и не мог есть. Уже два дня у него ни крошки не было во рту, и все же он ни к чему не прикоснулся; он молча сидел, повесив голову на грудь, и лишь иногда вздыхал. В конце концов товарищам удалось уговорить его, что он должен поесть, но и после этого он лишь притронулся к еде.
Он был тих, спокоен, глубоко печален и сильно подавлен. Он давно знал, что наступит день, когда его поймают, и внутренне готовился к этому дню; и все же, когда это произошло, действительность нанесла ему внезапный удар, тем более сильный, что он обрушился после невероятного душевного напряжения последних недель. Раны его были не опасны, но болели и особенно сильно беспокоили ею на морозе. Однако самую нестерпимую боль причиняла ему тревога за организацию. Он знал, что для него никакой надежды нет; но волновало его другое: он не довел дело до конца, и эта мысль мучила его сильнее, чем могла бы мучить любая из пыток, орудия которых содержались по другую сторону коридора. И физически, и душевно он был весь в ранах и ссадинах и еще не приспособился к новому положению. После Кыкрины арестованных возили из города в город, не давая отдохнуть, долгие часы они неподвижно сидели в трясучих телегах, страдая от холода. Он был истощен, но когда ему предложили еду, не мог проглотить ни куска.
