Антони Адверс, том 2 - [121]

Они спустились в кормовую каюту и обсудили отменный завтрак. У "Ла Фортуны", как у всех кораблей испанской постройки, были большие кормовые окна, сейчас широко распахнутые. Казалась, они плывут по воде в огромном стеклянном доме. Они видели на полмили вокруг за низкими островами и бурыми змеящимися протоками. Утреннее солнце вспыхивало на медной лампе и на серебряных капитанских тарелках. У дона Руиса был хороший стюард, смесь яванского кофе и мокко бодрила. В каюте было свежо и прохладно. Антони оглядывал изящные обои, мебель. Приятно вновь прикоснуться к цивилизации. В убранстве каюты как бы спроецировалась вся Европа. Он вдруг снова почувствовал себя дома.

Дону Руису нравилось принимать гостей. Он увлеченно рассказывал об опасностях путешествий по испанским дорогам. В обществе Антони он позабыл "Ла Фортуну" и ее груз. Каррамба! Этот сеньор ingles настоящий кабальеро! Весьма лестное знакомство. "Еще кофе, Педро". Антони пожалел, что не едет с ними в Гавану, и сказал об этом вслух. Ему тут же с кастильской учтивостью было предложено располагать судном и его капитаном сколько угодно. Жалко было отказываться.

Они проходили мимо Бангаланга. С берега из-под свайных рыбачьих хижин отвалили несколько каноэ и заскользили мимо корабля к фактории Монго Тома. Они должны были доставить на борт последнюю партию рабов. Через полчаса бросили якорь у заведения Монго, и каноэ засновали между кораблем и берегом. Шум, похожий на сопение черепахи, возвестил, что сам Монго Том пожаловал на борт. Громкие, недовольные раскаты его хриплого баса некоторое время раздавались на палубе.

- Он хочет, чтобы вы дали салют в его честь, - сказал Антони, прислушиваясь. Голос звучал на удивление патетично.

- Спускайтесь вниз! - нетерпеливо выкрикнул дон Руис.

Ответом ему было слоновье ворчание. Затем в дверях каюты возникло нечто, в своей необъятности похожее больше на космическое, чем на человеческое тело. Присутствие его, когда оно протиснулось, наконец, внутрь, подавляло во всех смыслах этого слова.

Две широкие негроидные ступни в сандалиях рисовой соломки, из которых выпирали массивные пятки и пальцы с длинными желтыми ногтями, казалось, не удержат на весу величественный живот, широко раздавшийся во все стороны. С живота этого складками ниспадало нечто невероятно засаленное и желтое, когда-то (приблизительно в 1780 г.) бывшее парой белых парусиновых штанов. Однако неумолимое время превратило эти, как выразился бы римлянин, bracae, в грязную ветошь, которой устыдился бы и Лазарь. В довершение, держались они на поразительно новой и чистой пеньковой веревке, завязанной посередине причудливым узлом.

Это импозантное изделие из манильской пеньки повергало зрителей в мистический ужас. Оно как бы отмечало воображаемый экватор планеты-гиганта, которая вот-вот содрогнется до самых недр и сбросит ненужное украшение. Того, кто говорил с владельцем экватора достаточно долго, скорее раздражало, чем радовало, что ожидаемое стихийное бедствие так и не происходит.

И впрямь, наблюдателю нелегко было отвести глаза от этой экваториальной окружности, ибо чуть пониже узла, словно напоминая о младенческих летах Монго Тома, располагался его пупок, по причине общей толщины принявший подобие большого чуткого уха.

Этому-то уху, к веселью Антони и собственному отчаянию, капитан Матанса обращал свои преувеличенно громкие приветствия. Монго Том тем временем устраивался в самом основательном кресле. Складки на исполинском пузе, казалось, отвечали.

- Dios, - сказал капитан Матанса, поворачиваясь к Антони и как будто спрашивая: "Неужели такое возможно?". - Сигару?

- Принято nem con[38], - отвечало нечто, в силу своей дородности явно занявшее место председателя. Монго Том стукнул кулаком по столу, так что запрыгали тарелки. - Говоря по-испански, сеньор, ваше уместное предложение не вызывает возражений.

Дон Руис поклонился - похоже, уху; Антони расхохотался. Двое других уставились на него в недоумении. Капитан вспыхнул. То ли гримаса, то ли улыбка сморщила луноподобную физиономию работорговца, словно волна от далекого землетрясения пробежала по студню, не нарушив его поверхности.

Он сунул сигару в рот, зажег и выдохнул серию дрожащих колец. Из этого полупрозрачного рупора послышался голос заправского пьяницы.

"Теперь он похож на окорок с воткнутой в него гвоздичиной", подумал Антони. Голос продолжал на неожиданно правильном английском, вздымаясь и падая.

- У моего отца, сэр, были два главных жизненных устремления: первое - приобщить к Писанию туземцев здешнего побережья, второе - осчастливить их прелестями парламентской процедуры. Это он однажды назвал их междоусобные склоки неразумными и бесполезными. Дабы лучше осуществлять свои похвальные намерения, он сочетался браком с принцессой племени сусу. Я - отпрыск этого союза. Мой отец, сэр, был английский доктор богословия.

- Я слышал об этом уже раз тридцать, - перебил Антони. Монго выпустил новую серию колец. Воссоздав заново свой рупор, он продолжил, не обращая на Антони внимание.

- Я посвятил себя более конкретным и практичным занятиям... - Голос звучал теперь как бы сам по себе. Он был одновременно пьяный и интеллигентный. - За исключением четырех лет, которые я провел в Англии в клерикальном обществе, умиляя епископов и переводя Евангелие от Луки на сусу, я занимаюсь тем, что переправляю дикарей из здешних лесов, где они погибают во мраке невежества, в христианские страны, где Писание будет присно согревать их своим немеркнущим светом. Это, по моей скромной оценке, куда действеннее, чем сеять семена между плевел in partibus infidelum