Антология средневековой мысли. Том 1 - [5]

Запросам такой устойчивости отвечала идея Света[14]. Свет рассматривался и как сама устойчивость, и как источник просвещения. Он и обусловливал возможность причастия Богу, с помощью Которого видно все, но Который сам по себе не виден и относительно Которого все — вечер или утро. Августин обратил внимание, что в Библии нет слова «ночь», а только «день», «вечер» и «утро». И это не мифология, алогически выверенные выводы. «Знание твари само по себе гораздо, так сказать, тусклее, чем когда оно приобретается при свете Премудрости Божией, — при помощи как бы самого искусства, которым сотворена она. Вот почему оно приличнее может быть названо вечером, чем ночью; хотя, как сказал я, оно переходит в утро, когда относится к прославлению и любви Творца. И когда оно является как сознание себя самой, то это день один»[15].

Все понятия античной философии были переосмыслены христианством. Относительно многих определений было сказано, что это «придумано»[16]. Текучесть воды есть ее неизменное качество? Нет, ибо неизменным названо всего лишь постоянное изменение, в то время как неизменное есть истинно неизменное, Бог. Господство возможно только при наличии рабства? Нет, ибо господством называется «Свободное от всякой земной приниженности восхождение, вообще ни к одному из тиранических подобий никоим образом не склоняемое»[17]. Самоубийство возможно ради блага полиса? Нет, ибо при этом совершается убийство, а при условии, что человек — образ и подобие Бога, то определенным образом и богоубийство. Человек — это разумное смертное животное? Нет, ибо при определенных условиях он может стать бессмертным. Логически выстраивалась модель причастия, полагавшая не только моральные нормы и нравственное самоустроение. Августин логически доказывал существование богочеловека: если есть цель, которая Бог, и есть человек, идущий к этой цели, то между Богом и человеком есть среднее (посредник) — путь; наличие пути дает надежду на достижение цели. Совпадение пути и цели представляет этот «единственный совершенно надежный путь», который «состоит в том, что Он есть и Бог и человек: как Бог Он — цель, к которой идут, как человек Он — путь, по которому идут»[18].

Естественно, что при утверждении богочеловечности и человекобожия должна была создаваться не просто модальная, но возможностная логика, имевшая целью преодолеть самое, казалось бы, непреодолимое: родовидовые связи. Ибо человек был двуосмыслен: он был «человеком сотворенным» и «человеком рожденным». Различие между творением и рождением отмечалось в ранней патристике. Полагалось, что Бог Слово рожден Богом Отцом, сохраняя единство сущности, ибо происходило рождение бытия бытием. Сотворение предполагало произведение другой природы, отличной от природы Творца, переводя нечто из небытия в бытие. Однако идея рождения на основании акта переноса применялась и к человеку и, как любая аналогия, означала при этом нечто иное, чем Богорождение. Августин объяснял различие между сотворенным человеком и рожденным тем, что сотворенное нечто приобретает, а рожденное наследует. Сотворенное поэтому (и только применительно к человеку) имеет лучшую природу, нежели рожденное. Грех праотцев изменил природу к худшему, так что то, что для сотворенных было наказанием, для рожденных стало следствием. «Человек от человека не так происходит, как произошел человек из праха. Прах был веществом для создания человека, а человек, рождая, бывает отцом для человека. Тело не то же, что земля... а человек как бывает отцом человеков, так бывает и потомком, человеком же»[19]. Речь у Августина идет о разных природах первых, сотворенных, людей и последующих, рожденных, наследующих не сотворенную, а претворенную грехом природу, то, «чем человек сделался», но сохранивших возможность вернуться в старую природу. Осмысливая самого себя, человек сам способен формировать свою сущность, которая тем самым никогда не тождественна существованию, потому что сущность можно изменить: был безгрешным — стал грешным, был бессмертным — стал смертным, но, являясь смертным, обладаешь возможностью снова стать бессмертным, «смертию смерть поправ». Именно о такой возможности будет рассуждать Боэций, анализируя личность Христа. Определение личности как «индивидуальной субстанции разумной природы»[20] он полагает предварительным, ибо для него определить личность значит действительно определить личность Христа. Он полагал некорректным называть ее и словом «persona», которое связано с театральной маской, что гораздо более соответствует гностическим представлениям о призрачном теле Христа, и считая теологически приемлемым термин «ипостась». Из выделенных Боэцием трех состояний человека (до первородного греха — бессмертного, но наделенного способностью совершать человеческие отправления, кроме греховных, с заложенной, однако, возможностью греха; возможное состояние Адама, которое могло стать актуальным при условии преодоления им искушения, когда исключалась бы воля к греху; послегреховное, наделенное смертностью, греховностью и грешной волей) Христос, то есть истинная личность, заимствовал, по Боэцию, по одному началу: из третьего — смертное тело с целью изгнать смерть, из второго — отсутствие греховной воли, из первого — потребности пить, есть и совершать по мере возможности, а не необходимости все человеческие отправления.