Антология средневековой мысли. Том 1 - [2]

.

Как свидетельствует трактат «О Граде Божием» Аврелия Августина, истина находится в каждом человеке, стоит лишь потрудиться пройти по пути, ведущем к ней, по пути не всегда прямому, потому Град Божий и назван был блуждающим, ибо «и среди самых врагов скрываются будущие граждане»[4]. Среди наших современников — не все христиане, не все религиозные люди, многие даже атеисты, хотя из-за поворотов в социально-политической сфере хотят считать себя верующими. Лишать их права анализа средневековых текстов и не признавать за ними способности правильного их осмысления — непростительное высокомерие. Столь же неправомерно предавать эти тексты забвению, как это было сравнительно недавно, по тем причинам, что они, с: одной стороны, якобы сугубо теологические, а потому им нет места в философских аудиториях, а с другой — что они суть плохо пли хорошо прожеванная мысль античная, потому лучше уж читать греческих и римских философов, чем средневековых. В наше время, когда интерес к средневековому мышлению огромен, тем не менее, повторю, господствует мнение, что без античного (в том числе неоплатонического) мышления оно не обошлось, притом не обошлось не так, как не может обойтись без него никакое философствование, так пли иначе повернутое к собственным началам, а постольку, поскольку античное философствование объявляется подлинным средневековым философствованием, разбавленным верой. Зачастую мысль средневековых философов исследуется лишь для доказательства, что они верно и грамотно передали ученикам (читателям, слушателям) смысл учения Аристотеля, будто их подозревали в возможности намеренного искажения существа дела. Дело представляется как раз наоборот: если нечто подвергается кропотливому и тончайшему анализу в течение тысячелетий, как то было с мыслью Аристотеля, это означает, что задет какой-то весьма важный интеллектуальный нерв и возникает настоятельная необходимость разобраться в сути, чтобы пли оспорить эту мысль, или в пей самой найти возможности для ее преображения. В переходные (трудные в экономическом и социально-политическом отношении) периоды мыслители вызывали на суд старое мышление, чтобы с помощью критики, с помощью способности суждения дистанцироваться от него и осмыслить то новое, что не умещалось в рамки старого ума. И раз мы не всегда замечаем это их усилие, то это наша беда, а не их.

Если представить образ философа на основании представлений об «античности средневековья», то перед нами, возможно, и явится фигура апостола Павла, но она откровенно будет походить на Аристотеля или Плотина. В таком случае одно из двух: пли следует аргументированно объяснить заблуждения тех, кто не склонен считать средневековую философию консервантом античных идей, или признать собственные заблуждения. Ведь до нас и не дошли книги двоемыслящих, а вот сомневающихся, инакомыслящих пли желающих найти точки сопряжения разных философствований — сколько угодно. Достаточно озадачиться вопросом, почему так задело весь интеллектуальный мир провозглашение в XIII в. идеи двух истин, если и до XIII в. все только и занимались тем, что грамотно и вполне адекватно перелагали учение Аристотеля, чтобы понять: средневековая мысль, калеченная под Платона и Аристотеля в эпоху Возрождения, Просвещения и модернизма, не случайно все-таки дожила до наших дней как отличная от них, ибо было в ней нечто неуничтожимое никаким временем или псевдонимом. Даже если считать ее эклектичной, то и это мнение нуждается ни столько в фиксации, сколько в предположении какого-то весьма существенного основания для такого сдвига, но как раз этого и не было сделано. Тем не менее последовательно из монографии в монографию, из семинара в семинар, из учебника в учебник до сих пор анализ средневекового мышления проходит через тс же рубрики, что и в Античности, через те же понятия, что и в Античности, словно никакого переворота, произведенного Откровением, не произошло (хотя при этом можно штампованно рассказать и об Откровении), словно no-прежнему типы логических суждений характеризуют некое единое бытие, а не Бог Творец, Словом Своим двуосмысливший бытие на нетварное и вечное, которым был Он Сам, и сотворенное и конечное. Даже когда упоминаются новые понятия или термины, то о них говорится так, будто они являются простым приращением к чему-то устоявшемуся (n + 1), что лишь упрочивает репродуктивные, но никак не творческие способности эпохи. Можно даже сказать, что точка зрения на Средневековье, отвергшая взгляд Амвросия Медиоланского, направленный исключительно на новое мировидение, с которым связано спасение, возможное при переносе центра интеллектуально-моральных усилий за пределы земного мира[5], спровоцировала появление постмодернизма, главные идеи которого сосредоточены в понятиях повтора, римейка или серии. Любопытно, однако, что постмодернистская философия, провозгласившая себя атеистической и имманентной, оказалась настолько внимательной к полученному наследию, что востребовала (наряду, впрочем, с некоторыми другими направлениями современной культурологической мысли) именно средневековые понятия концепта, эквивокации (двуосмысленности вещи), переноса, тропа как онтологических категорий. Нетеологический постмодернизм оказался гораздо более чутким к той стороне мышления, к какой оказались равнодушными специалисты по теологическому способу представленности мира. Ибо прежде чем стать риторическим приемом языка, троп, к примеру, был, возможно, родителем самого языка, а философия и есть язык. Философия говорит языком, то есть самой метафорой, сравнением или оксимороном (что и есть троны), и возвращает к ее осмыслению в абсолютно неметафоричной перспективе — бытия. И следовало бы неторопливо обдумать тот, Абеляром приведенный, «список речей» (звучащая, реальная, интеллектуальная), чтобы понять, по его же словам, «сообщничество» между естественным языком и философским языком. Ибо, выражаясь словами Ж. Дерриды, «неспекулятивный предок всегда привносит в умозрительную спекуляцию определенную двусмысленность. Так как она изначальна и неустранима, может быть, нужно, чтобы философия смирилась с этой двусмысленностью, ее и себя в ней осмыслила, чтобы она принимала двойственность и различие и умозрительной спекуляции, в самой чистоте философскою смысла»