Антология средневековой мысли. Том 1 - [7]
Положение, однако, начало выправляться и не столько по причинам социальным, сколько от интеллектуального голода, от потребности мыслить философски, то есть универсально, пусть и в рамках «единственно правильной идеологии». В конце 50-х гг. начали издавать в серии «Памятники исторической мысли» отдельные труды избранных мыслителей. Так, вышла «История моих бедствий» Петра Абеляра. Серия набирала темп с трудом, но за последующие двадцать лет вышло много томов, как правило, по истории и литературе Средневековья. Философия отставала, но уже в 1969 г. появилась «Антология мировой философии» с переводами фрагментов текстов средневековых мыслителей, а статьи двух последних томов Философской энциклопедии о христианской философии по замыслу и исполнению резко отличались (в лучшую сторону) от первых томов, написанных с позиций марксистско-ленинской диалектики. В серии «Мыслители прошлого» появлялись книги о Фоме Аквинском, Сигере Брабантском, Уильяме Оккаме, Ибн Сине, написанные, хотя и с точки зрения материалистической диалектики, но с применением обильного цитирования, что позволяло заглянуть внутрь иного мышления. Исключительную ценность представили вышедшие в 70-е годы «Памятники средневековой латинской литературы IV — IX вв.», «Памятники средневековой латинской литературы X — XII вв.», двухтомная «Зарубежная литература средних веков».
Большую роль играли в выработке нового — культурологического — взгляда на Средневековье и в создании философии культуры труды социально-психологической школы «Анналов», которая была представлена главным образом работами А. Я. Гуревича (например, «Категории средневековой культуры»). Результатом влияния этого направления стало переиздание книг выдающихся медиевистов первой половины XX в. О. А. Добиаш-Рождественской («Культура западноевропейского Средневековья». М., 1989), П. П. Бицилли («Элементы средневековой культуры». СПб., 1995), историка и философа-медиевиста Л. П. Карсавина. И, разумеется, большие надежды подает, судя по всему, становящиеся регулярными выпуски сборников «Verbum», издающихся Санкт-петербургским центром изучения средневековой культуры[25] — эти труды как раз пытаются сделать почти невозможное: помимо того, что в них штудируются малоизвестные, а то и вовсе неизвестные труды весьма знаменитых мыслителей (например, Франсиско Суареса), конкретные логические понятия (например, «суппозиция» или «различие»), заново переводятся трактаты великих философов-теологов, уже имевшихся в переводах на русский язык (например, трактат Фомы Аквинского «О сущем и сущности»[26]), они пытаются понять их с позиций современной культуры. Эти труды вместе с огромным массивом критических изданий сочинений средневековых мыслителей на Западе способствовали смене взглядов на то, как надо представлять их нашим современникам: как и во времена Средневековья, были переосмыслены все старые понятия, поскольку они, как оказалось, имели совершенно иной смысл, нежели сейчас. А. Я. Гуревич вообще представил иные «категории средневековой культуры», нежели привычная десятка Аристотеля или пятерка Порфирия.
Более того, речь зашла о самой возможности перевода понимания в понятие. Последнее (так во всяком случае думал Августин в диалогах «О количестве души», «Об учителе», в «Христианской науке») есть знак понимания в уме. Это не перевод другими словами, это иная выраженность, неизменно связанная с озвучиванием слова. Потому западноевропейская наука основывается на двух возможностях постижения какой-либо проблемы: на анализе текстов через понятия, то есть на анализе означенных слов, и на чтении, переписывании, даже пении текстов (legere, capere, scribere — три основных занятия монаха), предполагавших неаналитическую захваченность словом. Если всмотреться в латинские тексты, то даже непосвященный человек обнаружит обилие слов, производных от capere (брать, хватать): percipere, concipere, accipere, excipere и др., которыми выражается нечто постигнутое из тайны Божественного слова. Идея речи, выдвинутая Абеляром, потому и кажется столь значительной, что создавала возможность изменения не значения предложения на то или другое, а самой души, впустив в нее множественность смыслов, «схваченных» (конципированных) в едином миге постижения и корректно выраженных. Такую речь, которая является средостением разных (звучащей, письменной и интеллектуальной) речей, он называет «естественным свойством вещей»[27], естественной речью, способной «сращивать» (concernere, конкретизировать) в вещь значение и смысл. Прежде чем такого рода понимание обрело свое собственное терминологическое выражение («концепт»), оно выражалось термином intellectus, вместе означая и «понимание» и «понятие». Так, Иоанн Скот Эриугена писал: «Когда я понимаю то, что понимаешь ты, то я делаюсь твоим пониманием и становлюсь в тебе неким невыразимым образом. Подобным образом, когда ты чисто понимаешь то, что я понимаю ясно, ты становишься моим пониманием, и из двух пониманий происходит одно, образованное из того, что мы искренне и несомненно понимаем»
