Антология средневековой мысли. Том 1 - [207]

Ведь без заблуждения или видимости [истинности] не бывает так, чтобы в том, с чем связано отношение, было бы нечто неопределенное или бесконечное. Отсюда если обещают лошадь по роду (in genere) и тот, кому обещают лошадь, говорит, что лошадь, которая обещана мне, либо здоровая, либо больная, поскольку всякая лошадь либо здорова, либо больна, он уличается в том, что мелет вздор, потому что не есть лошадь то, что ему обещано. Я не говорю «не есть лошадь», потому что не существует, ведь и то, что не существует, как рождение Аретузы[506], может быть предметом самой очевидной необходимости, а потому что вид, то есть отдельная вещь, не касается требования рода. Ведь когда я говорю: «то обещается», «то обозначается», «то мыслится», — и тому подобное, для обещания либо обозначения существует какое-то определенное подлежащее, если только само отношение верное, хотя случаются отношения в роде, которые нельзя сохраняя понимание истины, соотнести с отдельной вещью. Например, когда говорится: «Женщина, как спасала нас, так и прокляла [нас]. Дерево, как дает причину жизни, так и смерти; и как Борей уносит листву, так мягкий Зефир ее возвращает»[507]. Так о том, о чем сказано выше, я полагаю, что необходимо понимать относительные высказывания так, чтобы они не сводились к виду, то есть к чему-то определенному, что они выделяют, а чтобы они существовали в роде. Например, чтобы было обозначено имя «человек», есть вид, потому что и человек обозначается, и [потому, что] человек есть вид животных. Чтобы обозначить этим именем животное есть род, ведь и животное обозначается, и животное есть род вещей: ведь есть обозначаемое звука к которому идет душа, либо который душа разумно постигает из услышанного звука. Следовательно, тот, кто услышит звук «человек», не всех людей охватит [в уме] (потому что их [количество] бесконечно и это превышает силы [разумения]) и не остановится на одном, потому что это не совершенно и недостаточно для учения. Так и тот, кто определяет, что животное есть одушевленная субстанция, воспринимаемая чувствами, определяет ни что-то одно, ни что-то несовершенное, и не все, но и не занимается этим бесконечно. Ведь единичное из того не просто обозначают или определяют тем-то, а скорее определяют каково оно, ведь не просто то, а скорее такое-то то. Подобно этому и Гален относит «науку о здоровых, больных и средних» к τηχνή медицины[508]. Он не говорит, что она обо всех, потому что это все бесконечно; не говорит, что это наука о некоторых, потому что это несовершенно для искусства, а скорее наука о тех-то и таких-то.

Так же говорит и Аристотель: «Роды и виды определяют качества субстанции»[509] — ведь определяют не просто то нечто, а определяют неким образом, каково то нечто. Так же он говорит и в «Софистических опровержениях»: «Человек и все общее обозначает не то нечто, а такое-то, для того-то таким-то образом, либо такого рода»[510]. И немного далее: «Потому что известно не данное то нечто, что как общее сказывается обо всем, а обозначают либо каково, либо для чего, либо в каком количестве, либо то, принадлежащее такому»[511]. Конечно, то, что не есть то нечто, не может быть объяснено определенно, что оно есть. Ведь конечность единичностей очевидна по природе, и единичности отличаются друг от друга своими свойствами, но познание и своего рода схватывание этих же единичностей в большинстве случаев менее определенно и расплывчато. И общепринятое суждение, что одно то, что обозначают имена нарицательные, а другое то, что они именуют вышесказанному не противоречит. Именуются единичные вещи, а обозначаются универсалии. Безусловно, если кто-либо обращается к простому отношению, которое возникает в роде, то он не вступает в противоречие с тем, что ему предшествует; если же он исследует единичное (discretionem), возможно, не будет явным то, что единично (quod discernat).

Иоахим Флорский

loachimus Florensis (1132-1201)

Иоахим Флорский родился в местечке Челико близ Козенцы, на юге Италии. Его отец принадлежал к именитому норманскому роду. С раннего детства Иоахим любил уединение и проводил долгие часы в молитве. В пятнадцать лет, получив образование в Козенце, он был принят в Калабрийскую королевскую курию на службу, которая быстро ему надоела. Богатое юношеское воображение рисует Иоахиму чудеса Востока, Византии, а развитое религиозное чувство подталкивает его к тому, чтобы отправиться в паломничество к Гробу Господню в Иерусалим. Отец после некоторых колебаний отпускает его в сопровождении целой свиты слуг. Константинополь встречает путешественников эпидемией чумы. Глубоко потрясенный Иоахим отсылает своих слуг назад, облачается в бедную одежду и отправляется в одиночестве пешком в Святую Землю. По прибытии в Иерусалим он на сорок дней удаляется в одну из Фаворских пещер, где в утро пасхального Воскресения ему раскрывается будущая пророческая деятельность. С невзгодами и лишениями добирается он до Сицилии, а спустя некоторое время останавливается в Калабрии, горы которой заменяют ему родной дом. Иоахим поступает послушником в цистерцианский монастырь Самбучина. Там он исполняет должность привратника. Легенда рассказывает, как однажды, когда он гулял в саду, размышляя о Боге, явился пред ним юноша дивной красоты, держащий в руках амфору, и сказал: «Иоахим, возьми и выпей это вино: оно превосходно». Иоахим вкусил из таинственной амфоры, и с этого момента начинается новый период его жизни: проповеднический и подвижнический