Антиамериканцы - [170]

Как приятно сознавать, что через неделю тебе разрешат навестить меня! Я был бы рад поделиться с тобой тем, что происходило со мной в последние дни, когда я был, выражаясь языком газетчиков, „между жизнью и смертью“.

Но я не смогу этого сделать по той простой причине, что ничего не помню. Помню только Левина с занесенными над моей головой битами. Еще, кажется, помню, как ты однажды сказала, что я никогда не смогу увидеть в человеке ничего плохого, пока меня не треснут палкой по голове. Ну, вот меня и треснули. Врачи утверждают, что мой котелок будет варить не хуже, чем раньше, в чем, по правде говоря, мало радости.

Но вообще-то, конечно, это чудо — не бог весть какое, но чудо. И то, что судебный процесс надо мной считается теперь несостоявшимся, тоже чудо или, скорее всего, случайность. Дело в том, что по конституции я должен был присутствовать во время вынесения приговора, но не смог.

Это означает, как уже, наверное, объяснил тебе Сэм, что меня будут судить вторично. Единственное, в чем мы можем нисколько не сомневаться, это в том, что Зэв не будет больше давать показаний. Однако у меня нет никаких сомнений и в том, что „Федеральное бюро расследований“ (точнее говоря, запугивания) и министерство юстиции (по латыни „Justitia“ означает „справедливость“; применительно к нашим условиям следует сказать „министерство несправедливости“) отыщут какого-нибудь совершенно благонадежного свидетеля, и тот под присягой покажет, что подслушал в одном из уединенных уголков Испании мою секретную беседу с одним из лидеров Советского Союза о том, каким путем я и тысяча двести других американцев, живыми вернувшиеся из Испании, — каким путем мы рассчитываем захватить Пентагон, который, кстати говоря, в то время еще не был построен.

Мисс Шарп, очаровательная сестричка, которая записывает сейчас эти слова под мою диктовку, кажется, уже начинает скучать, поэтому я постараюсь быть кратким (мисс Шарп говорит, что она не скучает и что она вовсе не очаровательная, но ты ей не верь).

Сейчас я чувствую себя вполне сносно. Мне кажется совершенно невероятным, что после вторичного суда какой-нибудь новый Левин избавит меня от пятилетнего заключения новым ударом по голове.

Эта шутка звучит немножко мрачновато, однако, как ни странно, я совсем не чувствую себя подавленным. Дело в том, что люди вроде нас с тобой обязаны познавать мир, в котором они живут, должны быть готовыми ко всяким неприятностям.

Газеты ежедневно пишут о том, что мир шаг за шагом движется к социализму. Вот это-то и делает меня таким жизнерадостным.

Зэв оказал бы, что я просто-напросто простофиля (уж он-то знает!), Пэттон — что я агент иностранного правительства (она ведь тоже делает вид, что отлично разбирается в подобных вопросах), ну, а председатель комиссии заявил бы, что я предатель, хотя сомнительно, узнает ли он предателя, даже если посмотрится в зеркало. Тем не менее…

Может показаться, что для нас наступают плохие времена — для тебя, для меня и для всех честных американцев. Но это не так. Есть такая старинная испанская поговорка, мы с тобой должны принять ее за наш дивиз: Si este sea una noche del destino, bendición para ella hasta que lleque la aurora[142].

Наступает рассвет, Сыо, но не так, как в какой-ни-будь голливудской сказке. Наступает рассвет для Сью и Блау. Я видел его в твоих глазах, когда сидел на скамье подсудимых и старался высказать то, во что верю. Я заметил его на твоем лице в тот день, когда мы были на ленче.

Тебе нравятся испанские поговорки? Мой серебряный колпак переполнен ими. Вот еще одна: „Улыбка стоит больше, чем какая-то песета“. Или: „Оружие — мое сокровище, отдых — моя борьба, твердые камни — мое ложе, мой сон — вечное бодрствование“.

Песню, в которой звучали эти слова, пели партизаны, действовавшие в тылу Франко во время войны. Впрочем, они и сейчас продолжают сражаться. Мы всегда должны помнить эту поговорку, написать ее на стенах в нашем доме. Мы должны отказаться от сна, пока в мире не родится живая любовь и улыбка не станет дороже, чем всемогущий американский доллар.

Если бы я не боялся, что ты уличишь меня в плагиате, я сказал бы: если говорить о самых сокровенных вещах, то единственная сокровенная вещь состоит в том, что человек должен быть недоволен собой и всегда должен стремиться стать лучше; священной будет его ненависть ко всему ненужному хламу, который он сам создал; священным будет его желание освободиться от жадности, зависти, преступлений, болезней, войн и вражды между людьми; и священным будет его труд.

Но я не скажу этого, потому что ты сразу же узнаешь слова Горького, не взятые в кавычки. Вместо этого я скажу следующее.

Ни один человек не может по-настоящему любить других людей (свой класс) до тех пор, пока не завяжет истинной, большой дружбы с каким-либо человеческим существом. И точно также ни один мужчина и ни одна женщина не смогут по-настоящему полюбить человека, пока они не полюбят свой класс. В этом состоит противоречие. В этом же заключается и единство.

За год, истекший после нашей встречи у Зэва, я доставил тебе много огорчений. И все это только потому, что все честное, что есть во мне, говорило, что я еще не дорос до тебя, ведь ты с четырнадцати лет была рабочим человеком. Я доставил тебе много неприятностей, потому что не мог дать тебе то, в чем ты нуждалась, да у меня и не было ничего, чтобы дать тебе. Весь „ненужный хлам“ еще сохранялся во мне.