Антарктика - [93]

— О! — воскликнули мы с Шаманиным тоже синхронно, и я тут же прижал к горлу ларенги:

— Алло, «Касатка», алло, «Касатка»! Я — «Альбатрос». Видим под нами двух. Повторяю: видим двух!　

— Каких? — услышал я вопрос китобазы и даже узнал голос Дим Димыча.　

— Алло, китобаза! Это не зубатые, не зубатые! Прием!..　

Доклад мой прозвучал, конечно, не очень остроумно. Ибо зубатых, то есть кашалотов, никто в этом районе и не ожидал. Здесь они попросту не водились.　

— Алло, «Альбатрос»! — Голос Дим Димыча обрел раздраженную интонацию. — Понятно, что не зубатые. Уточните, какие. Наши или не наши? Прием!..　

«Наши или не наши!» — подумал я, тоже раздражаясь. Дело в том, что есть изрядно повыбитые породы китов. Охота на таких запрещена международной конвенцией. Именно их-то и следовало именовать «не наши». А разглядеть китишек как следует мне никак не удавалось. Стоило нам снизиться, киты, пугаясь непонятного грохота огромной птицы, сразу уходили в глубину, и тогда вообще ничего нельзя было увидеть, кроме широких, медленно расходящихся кругов — следов от взмаха могучего китового хвоста. Поднимались выше мы — и они выходили на малую глубину и даже на поверхность, дразня нас белыми хризантемчиками фонтанов. Но с высоты я с одинаковой убежденностью мог окрестить их и финвалами, и блювалами, и любыми известными мне наименованиями китовых пород.　

— Алло! «Альбатрос-52», — загремело в моих наушниках, и теперь я узнал жесткий голос капитан-директора. — Опишите внешний вид китов!　

Легко сказать: «Опишите внешний вид!» Что я с ними за столом в кают-кампании сижу, что ли? Я переключил рацию, прижал ларенги и начал:　

— Алдо, «Касатка»… Ну, они… коричневые, кажется… Большие…　

И тут я явственно расслышал слово «идиот». До сих пор не знаю, сам я так самокритично оценил свой доклад или это не сдержался капитан-директор? Скорее всего он, потому что через мгновение в наушниках прозвучал вполне корректный, но категорический приказ:　

— «Альбатрос»! Засекайте свою точку и немедленно возвращайтесь на базу. Как поняли? Прием!..

Поняли мы хорошо… Мы развернулись и полетели в сторону китобазы. Так мы с Шаманиным во всяком случае полагали. Однако вот уже минут десять лету, а впереди никакой китобазы. Гоняясь за китами, мы несколько завертелись. Вообще-то в такой ситуации ничего трагического нет. В случае потери ориентации достаточно попросить радиослужбу китобазы дать сигнал — и пилот, взяв радиопеленг, выводи машину на нужный курс. Так мы попытались поступить и в данном случае.　

— Дим Димыч! — прокричал я, включив передатчик. — Нажми короткую! Что-то мы вас не видим.　

— Нажимаю. Внимание, «Альбатрос»! Пошла короткая… — Конечно, она (короткий пищащий сигнал) пошла, а только ни я, ни Шаманин ничего не слышали. Да и стрелка радиокомпаса вела себя до неприличия странно. Она то рывком отклонялась до предела вправо, то застывала, как мертвая.　

— Алло, «Касатка», алло, «Касатка»! Нажмите короткую! — снова закричал я.　

— Да нажимаем уже третий раз! — взревел в наушниках Дим Димыч. — Что вы оглохли на «Альбатросе»? Где вы там?　

Если б мы знали, где!.. Я почему-то обозлился и не без ехидства сыронизировал:　

— Над Атлантикой!　

Атлантика, какая ты огромная!　

Какая ты пустынная и длинная…　

— Перестаньте, Неверов! — закричала китобаза голосом капитан-директора. — Слушайте внимательно! Даем еще раз пеленг. Сколько у вас осталось горючего?　

В ответ я только грустно присвистнул. Стрелка показателя запаса горючего подрагивала у красной черты…　

Китобаза нажимала и нажимала «короткую», посылая нам радиопеленг, но мы его не слышали… Радиокомпас отказал.　

А тут еще ко всему прочему угодили в снежный заряд. Совсем стало тоскливо. И зло меня взяла. Хотелось ругаться в этой белой крутоверти, из-за которой не было видно ни неба, ни воды. Временами казалось, что летим мы вверх тормашками, и Шаманин наконец-то доказал мне, что петля Нестерова на вертолете вполне возможна…　

Временами мы слышали голос Дим Димыча, и звучал он уже не раздраженно, а испуганно, даже моляще:　

Алло, «Альбатрос»! «Альбатро-осик»!　

И столько было в том «Альбатро-осик» нежности и тревоги, что слезы у меня выступили на глазах, но я постарался ответить спокойно, как и подобает мужчине: слышим хорошо, а вот видим плохо, потому как угодили в снежный заряд…　

А Шаманин вдруг запел:　

Колокольчики мои,　

Цветики степные,　

Что глядите на меня

Темно-голубые!　

Голос у него хриплый, да еще дрожит от вибрации, словно мы в телеге по булыжной мостовой едем. Но не до смеха мне. Испугался. «Вот, — думаю, — почему его на мертвую петлю тянуло! Чокнулся мой пилот, факт!.. Недаром у него глаза всегда шалые были. Как только этот толстяк невропатолог из «Водздрава» его проглядел?..»　

И о чем грустите вы

В день веселый мая

Средь некошеной травы…　

— Ты чего это, Женя? — спрашиваю и не узнаю, своего голоса, такая, в нем жалобность.　

— А что?　

— Чего распелся-то?.　

— Плакать, что ли? Помирать, брат, тоже надо красиво. А то вдруг и спасемся, так стыдно будет, что скулили.　

— Чего ж помирать-то? Ведь летим?..　

— Летим… Вот не знаю только, куда… И откуда еще бензин берется.　

И мне показалось, что никуда мы уже не летим, а просто падаем.