Антарктика - [42]

— Аверьяныч!

— Да! Здесь я, здесь, Юрий Михайлович! — Аверьяныч быстро отошел от лобового иллюминатора, снова присел у изголовья Середы.

— Сколько до них?

— Остров должен сейчас открыться.

— Хорошо… Аверьяныч!

— Да, Юра!..

— А я, кажется, слабак, комиссар. Это плохо, да?

Не то всхлип, не то вздох послышался Середе. Но звук шел не от Аверьяныча, откуда-то издалека.

— Все правильно, капитан, — голос Аверьяныча звучал сдавленно.

— Кто тут… Аверьяныч? — теперь Середа понимал, что непонятные звуки доносятся со стороны дверей, но повернуться боялся. Когда он лежал на правом боку, боль казалась терпимей.

— Уходи! — услышал Середа шепот Аверьяныча. Тогда он осторожно повернул голову.

Вадим Тараненко, стоя у самого комингса капитанской каюты, с лихорадочной поспешностью вытирал слезы. А они текли снова, и моторист делал невообразимо замысловатые движения плотно сжатыми губами, словно кривился от чего-то очень кислого.

— Юрий Михайлович!.. Я только хотел, — торопливо заговорил он, — я только хотел сказать вам… Сын у нас родился! Так что вернемся — мы с Валей очень вас просим…

— Хорошо!.. — Это еще не было ответом Вадиму Тараненко. Просто боль внезапно отпустила, и тело сделалось совсем невесомым.

— Хорошо! — Середа отвечал теперь Тараненко. — Когда вернемся.

— Конечно! — почти выкрикнул Тараненко и выбежал из каюты.

Впрочем, этого Середа не увидел. Опять навалилось тяжелое забытье. Оно было черным и огненным. Не существовало ни неба, ни белого потолка каюты — только тяжелая чернота. А снизу, временами поднимаясь до самой груди, бушевало пламя. Оно тоже было черным, только трепетным и горячим. И очень далеко за широким разливом горячего черного водоворота белел островок, на котором застыла Катина фигурка. Такая, как тогда, на причале первого рейса.

«Нет!.. Не надо себя обманывать…»

2. Скорее с удивлением, чем с досадой, подумалось Середе о том, как еще тесно переплетаются между собой достижения человека и его беспомощность, прекрасное и отвратительное. Шестеро земляков пронеслись в космосе и благополучно вернулись на родную землю. И тут же, в эти же годы, флотилия не успевает преодолеть крошечное расстояние и придется умереть молодому капитану. «Умереть! Почему все возвращается к этому? Почему не думается, что это твой подвиг?.. Да это и не подвиг вовсе! Дурацкое стечение обстоятельств».

Подвиг! Это, наверное, прочно и длинно, как якорь-цепь. От космонавтов к Копернику, к Джордано Бруно. Нет! Дальше еще. К тому косматому беспокойцу, привязавшему камень к суковатой палке. Но это уже не просматривается, не читается под слоями веков, как первые звенья якорь-цепи под толщей воды. И вообще… Даже на якорь-цепи белой краской выделены только смычки, так сказать, этапы. Но ведь без обычных, но таких же крепких, хотя и цвета ржавого железа, звеньев не было бы якорь-цепи!

Нет! Это вовсе не якорь-цепь!.. Что-то легкое… Рвущееся ввысь. Непрерывный всполох… Восходящая молния!.. Свет, свет, свет!.. И в его переливах все — косматый беспокоец, Бруно, Гагарин, рябой Гаврилов, защитник Брестской крепости… Та девушка с забытой фамилией, сталкивающая ребенка с рельсов!.. И расступается перед ними чернота, хотя и боль, страшная боль рвется ввысь вместе с брызжущей огнями спиралью света…

— Открылся остров, — тихо, словно проверяя, слышит ли капитан, сказал Аверьяныч.

— Открылся? — капитан слышал. — Хорошо… Старпома ко мне!

«Надо все объяснить Шрамову… Как осторожно, все время отсчитывая лотом глубину, остерегаясь каждого всплеска впереди, самыми малыми ходами подходить к «Стремительному».

3. Боль не помешала где-то в глубоком тайнике души порадоваться случившемуся. Только из-за Шрамова! «Вот и ответ на ваши сомнения, товарищ старпом», — подумал Середа.

«Сомнения» Шрамов высказал зло и категорично неделю назад, когда Середа оказался на мостике с глазу на глаз со старпомом.

— Анатолий Корнеевич!.. Мы сейчас одни, а я давно хотел поговорить с вами по душам.

Я весь внимание!

— Не надо так! Вы старше меня, послужили на флоте… Вы поймите, мне очень бы не хотелось читать нотации. Может быть, вечерком…

— Я готов выслушать любое ваше замечание сейчас, — холодно перебил Шрамов.

— Да это не замечание даже, а скорей… — Середа искал слово, стараясь подчеркнуть дружеский характер разговора. — Вот вы доросли до высокого звания — капитан П-го ранга. Вероятно, вы были… инициативным офицером.

— Вы правы! Я проявил инициативу, как вы изволили выразиться. Если бы я ее не проявил!.. — Шрамов с неожиданной эмоциональностью воздел руки к небу и, опустив их, вздохнул: — Все было бы проще. Я продолжал бы службу и был на сегодня… — старпом замолчал, что-то подсчитывая, и совершенно спокойно сказал: — Да!.. Контр-адмиралом.

— Анатолий Корнеевич, я хотел поговорить серьезно.

— Я вполне серьезен. И откровенен. Я даже склонен высказать опасение, что ваш либерализм, ваше, простите, заигрывание с экипажем разлагают людей. В трудную минуту они просто струсят.

— Что вы называете трудными минутами?

На мостик вбежал запыхавшийся рулевой. Середа передвинул ручки телеграфа на «полный вперед», и заливистая песня дизелей подвела черту под незаконченным разговором…