Аншлаг - [4]
Войдя в свое парадное, она поднялась на третий этаж, собралась с духом и отперла дверь.
Петр Онуфриевич, отец Валерии, уже спал. Мать вышла в переднюю, приподняла очки и, щурясь, пыталась, не задавая лишних вопросов, оценить все «на глаз». Наконец сказала:
— Ну как?
— Интересно, — сказала Лера.
— Ну слава богу. А что ж так поздно?
— А первый снег на дворе.
Анна Ивановна продолжала следить за движениями дочери. Та снимала с себя вещи, платье начала стаскивать по дороге в свою комнату, уходя, погасила в передней свет, спросила: «Ничего, что я погасила в передней свет?». — «Ничего», — терпеливо ответила мать, продолжая следить за ней из полутемной передней. Но, направляясь в ванную, Лера не выдержала и улыбнулась:
— Ну что ты смотришь?
— В чем была Вита Карпухина?
— Как я.
— Я считаю, что это неуважение. Это рабочее платье. Я считаю, не знаю, даже к артистам, которые трудятся. Можно подумать, что вам больше нечего надеть.
— А я считаю, что неуважение носить бриллианты. И артисты, мама, кстати, ни о чем не думают. — Тут она с силой захлопнула дверь в ванную, которая в последнее время стала плохо прикрываться. — А если и думают, то совсем о другом,
— Хорошо. Я тоже ложусь спать, не шуми. Чтобы в доме, пожалуйста, было тихо.
— Будет тихо.
Только душ шумел. Стоя под струями, не отстраняя лица от обильно льющейся горячей воды, Валерия слушала, что происходит с ее сердцем. Оно вздымалось высоко, перед глазами возникала сцена, музыканты, рояль, но картина была неустойчивой и растворялась, сердце падало.
Тихо прошла она в свою комнату и легла. Лежала на спине, положив под затылок руки. Оказалось, одна тема запомнилась, она звучала, и внутренний слух неустанно слушал ее.
«Вя-че-слав… — проплыли слоги под звуки оркестра, они были воздушны, прозрачны. И не мешали смотреть, как на сцене все по-прежнему в сборе, все музыканты неимоверно точны, и дирижер всеми очень доволен. — Я даже не знаю, как вас зовут… — медленно плыли слова. — Вячеслав Иванович? Вячеслав Семенович? Видите, как на афишах пишут. Как мне сказать вам несколько слов? Я была на музыкальном концерте впервые в жизни. Нет, я и раньше бывала! Но ничего не запомнилось. Почему? Сейчас даже трудно сказать. У меня нет музыкального образования. Меня никто не учил. И я в музыке, честно говоря, не нуждаюсь. Вам стыдно слушать меня? Я не буду о себе рассказывать. Но скажите: разве музыку кто-нибудь понимает? Ее невозможно понять. И я никому, никому не верю. Кроме вас. Когда я смотрела на вас… Что случилось со мной, когда вы стали играть! Если б вы знали, что со мной случилось! Я так жалела вас. Да, не удивляйтесь. И я подумала, что если вы так понимаете музыку, то вы должны жить отдельно. Потому что как же вы с людьми разговариваете? Ведь люди говорят совсем о другом. Так как же вы?.. Но тут уж не я должна говорить, а вы. А вы молчите…» Тут ее мысль, попав как бы в тупик, вдруг извернулась, сделав рывок к свободе, и Валерия, немного помедлив, удерживая себя в неподвижности, вскочила, нажала на кнопку настольной лампы и села к столу.
Так появилось письмо к Вячеславу Виннеру.
Нет, нужно сразу сказать: в него вошли другие слова! Оно было только продиктовано теми же чувствами, но текст письма ни в коей мере не совпадал с текстом ночного, интимного, вышеприведенного разговора. Оно начиналось словами «Уважаемый Вячеслав Виннер!». Иного выхода не было. Письмо было крайне сухим, сдержанным. Боже упаси, никакой развязности. В нем была мужественная фраза: «Мне шестнадцать лет». Правда, ближе к концу. В нем была выражена несколько раз самая искренняя, но, однако же, сдержанная благодарность. Короче, насколько письмо отличалось от первоначального, устного текста, можно судить хотя бы по такой приписке, помещенной в постскриптуме:
«Может быть, Вы захотите увидеть меня? Я могу после концерта прийти в артистическую. Если да, сыграйте «на бис» седьмой вальс Шопена. Но, может быть, он у Вас не готов? Тогда любой другой вальс Шопена. С уважением Валерия Демич».
Приписка в общем тоне письма звучала вполне непринужденно, даже небрежно. Но ради этого звучания было исчеркано несколько страниц. И вообще ради этой приписки и было, по всей видимости, все затеяно! Когда Валерия Демич начала об этом слабо догадываться, ей захотелось провалиться сквозь землю, и чем быстрее, тем лучше. Но, в основном, она не намерена была ни о чем догадываться. И говорила себе: «Ничего особенного».
Она переписала письмо начисто красивым твердым почерком. Оно ей понравилось. Она видела, как Вячеслав Виннер читает его. Кое-где намечалась его улыбка, приподнимались брови, она видела и другие предполагаемые гримасы. Но упорно твердила себе: «Что такое? Ничего особенного».
Но вот когда занялся торжественно новый день — он смел все, не оставив даже и следа от этой наивной игры. Она проснулась другим, особенным человеком. И дни потекли — особенные дни.
Она была влюблена.
Она взглянула на письменный стол. Стопка книг и общих тетрадей на столе заставила ее сурово поджать губы, взгляд ее выражал: мне не до вас. День намечался необычайно хмурый. Над двором, куда выходило ее окно, лежало низкое серое небо, стоял туман, а с крыш потихоньку капало. За окном на градуснике было плюс три. В большой комнате был настежь раскрыт балкон, отец счищал с балкона снег. На балконе стояли два ящика с яблоками, купленными по дешевке, сейчас же яблоки очень подорожали, и отец по какой-то хитрой системе собирался их уберечь, как он говорил, до весны. Они были укрыты старыми пиджаками и плащами. Холод это ничего, говорил отец, но вот сырость, она, действительно, может погубить всю затею. Быстро позавтракали. Быстро потому, что именно в этот воскресный день хотели снести в приемный пункт бутылки и банки, но уж пораньше, пока не скопился народ. Отец только что перенес грипп, помочь должна была ему Лера. Они спустились с грузом во двор. В сугробе лежала бутылка из-под вина. Отец подумал, поднял ее и засунул в сумку. Лера хмыкнула иронически, но беззлобно. «Логично, — сказал отец. — Она лежит, мы несем. Логично!» — «Я не смогу там стоять с тобой, — сказала Лера. — Мы только донесем с тобой, и я уйду. У меня дела».
![Воскресенье](/storage/book-covers/c1/c13f63f67311b01ba3f6d061cac2466ce47ae4c9.jpg)
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
![Свобода](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
![Олений узор](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
![Калитка в синеву](/build/oblozhka.dc6e36b8.jpg)
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
![Розовый слон](/storage/book-covers/f0/f057751d1eaec2c282a4829bc0bc88603d332478.jpg)
Литературное признание пришло к известному латышскому писателю М. Бирзе, бывшему узнику концентрационных лагерей Саласнилса и Бухенвальда, уже в конце 50-х годов, когда за повесть «И подо льдом река течет» он был удостоен Государственной литературной премии Латвии. На русский язык были переведены также повесть «Песочные часы» и сборник рассказов «Они не вернулись». В книге «Розовый слон» собраны лучшие юмористические произведения. В них М. Бирзе предстает перед читателем как умный и тонкий писатель-юморист.
![Жидкое солнце](/storage/book-covers/37/3713f8b2795494c29e7e9dec41d99e01c11f12f8.jpg)
«Я, Генри Диббль, приступаю к правдивому изложению некоторых важных и необыкновенных событий моей жизни с большой осторожностью и вполне естественной робостью. Многое из того, что я нахожу необходимым записать, без сомнения, вызовет у будущего читателя моих записок удивление, сомнение и даже недоверие. К этому я уже давно приготовился и нахожу заранее такое отношение к моим воспоминаниям вполне возможным и логичным. Да и надо признаться, мне самому часто кажется, что годы, проведенные мною частью в путешествиях, частью на высоте шести тысяч футов на вершине вулкана Каямбэ в южноамериканской республике Эквадор, не прошли в реальной действительной жизни, а были лишь странным фантастическим сном или бредом мгновенного потрясающего безумия…».
![Ее звали О-Эн](/storage/book-covers/02/021ad6d062661885848de479c343dfb38c1f70f1.jpg)
Повесть Томиэ Охара написана на основе достоверных документов XVII века и писем самой о-Эн. Страшная судьба постигла героиню: на ее отца обрушилась немилость властей, и вся его семья и его потомки были осуждены на полную изоляцию от мира, пока не умрет последний мужчина рода.Четырехлетней девочкой попала о-Эн в заточение и лишь в сорок лет, со смертью последнего из братьев, получила помилование.Повесть могла бы быть названа документальной, но эта документальность под пером талантливой писательницы превратилась в художественную достоверность, а отрывки из подлинных писем о-Эн неразрывно слились с авторским повествованием — тонкой стилизацией речи утонченной, образованной и глубоко чувствующей женщины феодальной Японии, женщины, которую звали о-Эн.