Аноха - [11]

И, когда Горячкину дали слово, он обо всем этом и рассказал.

— Вместе, чай, с Парфенычем… с Рябовым, извините, тут свою жизнь провели. И он понимать должон… Он все ж-таки горя хлебнул. Ну, а этот, — он ткнул пальцем в сторону Степки, — этот потерял совесть. Фальшивый человек он. Он как чугун заливал Анохе? Да ты што глаза свои прячешь бесстыжие?

Судья останавливал Горячкина, Горячкин говорил: «извиняйте» и, опять увлекаясь, вворачивал неподходящее слово.

— А Парфенычу я одно скажу… был у меня кобель и сидел на цепке…

— Прошу вас высказываться по существу, — одернул его судья.

— Да… кобель этот, извиняйте, и привык к цепке. А она раз возьми и оборвись. Так что ж вы думаете, братцы, лежит и не двигается!.. Привык к цепке… И нет ее, а словно что-то держит за шею, не пускает…

— Еще раз прошу не отвлекаться! — уже резко оборвал судья.

— Просим! Просим!

— Да я и так сейчас кончу… Вот и ты вроде кобеля этого, одолела тебя привычка, ну, тебе и сдается, будто привязан. А ты рванись! Вот за это я и уважаю Аноху, прямо скажу! На старости лет и мне, братцы, невтерпеж. Пущай комсомолам будет совестно! — не утерпел Горячкин. — Предлагаю всему цеху перейти на раздельную формовку…

Цех встрепенулся, ожил, и вдруг гнетущая торжественность обстановки расплавилась в горячих аплодисментах. Судья остервенело звонил, но рукоплескания нарастали все сильнее, захлестывая голос Горячкина.

— И еще предлагаю… Завтра перевернуть все вверх дном в литейной. Чтобы враз стало по-новому! Эх, раззадорил меня этот Аноха!

Цех грохотал и неистовствовал. Больше всех старался Борька, не жалея горла и рук.

И только судья, сбитый с толку необычной обстановкой, растерянно крутил свой пестрый галстук.

13

…Когда однажды Федос обернулся случайно назад, он увидел странную фигуру в синеватой дымке цеха: в каком-то длиннополом и смешном подряснике стоял человек, запрятавши руки в карманы. Вместо головы сверкал белоснежный шар, в узком разрезе блестели антрацитовыми кусочками глаза, и глубокой раной обозначился рот.

И так был необычен вид этого человека в продымленном мареве литейной, что Федос перекрестился и изумленно протянул:

— Оспо-ди Ису-се… Во чучело, братцы!

И внезапно Федос в этой странной фигуре уловил что-то давно знакомое: раскоряченные ноги и приплюснутый к земле торс.

— А-н-н-нох! Шагов! — вскричал оглушительно Федос и отшвырнул сито. — Брат, что ж ты, ошалел, што ль? Куда приперся?

Федос жадными, любопытствующими глазами обнимал Аноху, ощупывал его руками осторожно, словно боясь помять что-то нежное, чем окутана была фигура Анохи.

Аноха часто и прерывисто дышал, словно запаленная лошадь.

— Братцы, а где ж мой верстак-то? — недоуменно заикнулся Аноха.

— Эх-ма, хватился! — Федос возбужденно схватил Аноху за руку. — Смотри…

Поперек всего цеха сплошной непрерывной линией протянулся один верстак, исчезли перегородки: за гигантским верстаком сотни рук хлопотливо охаживали формы, и опоки одна за другой выстраивались в неохватную глазом шеренгу.

— Четверками работаем… По-твоему… Беда только — моделей нехватает, приходится их с последней руки на первую перекидывать обратно. Да ты глянь, сзади-то как свободно. Бывало от чанов с водой не повернешься, а теперь вишь?

— Федо-о-ос! Что ж ты запраздновал?!

— Всю бригаду задерживаешь, раззява!

Федос кинулся к верстаку и оголтело заработал толкушкой.

— Ребята! Да это ж Аноха! Шагов!

— Н-н-ну-у?! Ей-бо!

— Пропал твой верстак, Ваня! Ку-ку!

— Становись в четверку!

— На любое место — Шагов!

Аноха только теперь увидел, какие огромные перемены произошли в его отсутствие, как широко распахнулось по цеху, от верстака к станку, словно весеннее половодье, мощное движение, рожденное им, и литейная встала новой и неузнаваемой перед Анохой.

Смешной и неуклюжий стоял он посреди цеха, вращая белый шар своей головы во все стороны, словно впервые видал литейную, и литейная глянула на Аноху новыми глазами.

Тогда, охваченный неудержимой радостью, Аноха кинулся к верстаку, отталкивая Федоса.

— Ты отдохни, Федос… Дай мне… Руки изголодались… Э-х-ха! — Аноха отпихнул Федоса и погрузил свои странно-белые руки в мягкую родную формовочную массу…

…В косых лучах солнца клубилась извечная пыль, оседая черным покровом на белом шаре анохиной головы. Из-под марлевой повязки, словно родник из-под камня, выбивались капельки, пота и соленой росой падали на горячие губы Анохи.

Привычными движениями Аноха смахивал назойливые капельки, разрисовывая белую повязку грязными полосами.

Полы рыжего халата распахнулись и взмывали над верстаком, словно огромные крылья невиданной птицы, бились и трепетали в страстном напряжении…

— Ай-да Ано… Ф-фу, чорт… Шагов!

— Ну, братцы, и… ду-ра-чье ж мы…

Брызнул смех и покатился от бригады к бригаде, заполняя цех своим грохотом. Смеялся и Аноха тонким детским смехом. Хохотала и Дуня Масякина, упершись крепкими жилистыми руками в крутые свои бока.

Незаметно появился Тих Тихч и, ошарашенный небывалым весельем, притаился за колонной.

— Эй, брат, раз стал, так работай! Расхлебывай кашу! Не задерживай бригаду…

Чей-то знакомый, с хрипотцей, голос охладил Аноху. Суровая, несколько деланная интонация выдала говорившего: