Анна Монсъ (рассказы) - [4]

Толпа вокруг все прибывала. Люди были одеты как в массовке какой-нибудь очередной киноэпопеи Бондарчука — только не понять было, что это за фильм — поскольку одежды были заняты у всех времен. Больше всех было одетых по-нашему, по-советски, много было также крестьян в рубахах навыпуск, и босиком, и в лаптях. Многие надели кумачовые рубахи, господа были в смокингах, дамы — в шляпках и с зонтиками. Я глянул на свои ноги — и хмыкнул. Пожалуй, я в своих болотных сапогах вряд ли обращаю на себя внимание в такой сумятице.

В кузове машины уже хлопотали серьезные, крепкие парни. В пять минут брезент сняли — по толпе прошел вздох. Колокол торжественно отсвечивал своими позеленевшими боками.

Сразу за машиной расстелили белое полотнище, выложили на нем аккуратный круг из деревянных брусков. Колокол осторожно выгрузили подъемным краном и поставили на бруски, отцепили стропы. Подъемный кран и машина отъехали в сторону — перед звонницей остался только колокол и еще длинный стол, покрытый красной скатертью. Стало совсем тесно, меня толкали со всех сторон. Городовые с красными воротниками и милиция с трудом наводили порядок. Генералу в лампасах кто-то отдавил сапог — и он возмущенно перекрикивал гул толпы, побагровев своей бычьей шеей. Бояре в шитых золотом кафтанах молча оглаживали длинные бороды.

Переполненный впечатлениями, я воспринимал все отрывочно, словно во сне. Помню, как митрополит ходил кругом колокола — и опять кропил его святою водой; как человек за столом, покрытом красной скатертью, долго стучал по графину карандашом — а потом сказал речь; как пели гимны. В воздухе реяли стяги всех времен, начиная чуть ли не с Рюрика…

Колокол, притянутый к звоннице множеством веревок, под крики «Ра-аз-два — взя-а-ли!», покачиваясь и вращаясь вправо-влево, медленно, понемножку полз вверх. Скоро он поднялся уже на аршин.

— Стой! — кричал какой-то мужчина в поддевке, — Стой! Крепи веревки!

— Да как крепи, только ведь начали! — раздались голоса.

— А я что могу! — говорил тот плачущим голосом, — вече начинается через десять минут, а у нас еще по плану приветственное слово головы города!

В возникшей неразберихе, когда бубнили сразу множество голосов, вдруг выделился один: «Мужики, а язык когда крепить будем?» Крики и споры как по команде стихли. В самом деле — языка не было. Сбегали к машине — нет, в кузове лежал только брезент, пара досок и бидон из-под солярки.

— А я что, виноват?! Я тут вообще случайно! — ругался шофер и тыкал пальцем в накладные.

Язык, видимо, забыли в Москве.

— Есть начальство, с него и спрашивайте — а мне что загрузили, то и привез! Кто пропил! Я те дам, пропил!..

Разговор чуть не кончился дракой.

— Сраму не имутъ! — шамкал древний старичок, неодобрительно поглаживая бороду, — При Грозномъ, небось, не так было. Знали, чать, почемъ батоги да палки!

— А там в подвале, под детинцем, уже лет сорок какой-то язык лежит, его археологи нашли!

— Айда, братва!

Человек двадцать с гиканьем помчались к детинцу.

— Кой чертъ детинецъ, — сипел севшим голосом стрелец в шитом кафтане, — его же Гришка Косой пропилъ, еще когда Грозный повелелъ колоколъ въ Москву свезти; его хмельного обобрали, такъ онъ языкъ целовальнику и заложилъ — за полтину серебромъ и чарку водки.

— А не хватились потом-то?

— Да где тамъ! Все тогда были — пьяней вина. Я вотъ тогда же и голосъ потерялъ — ночь целую в луже провалялся, а утромъ еще и выпилъ холодного квасу. Хворь меня и одолела после, чудомъ живъ остался.

— А целовальнику онъ на кой? Капусту придавливать?

— А спроси его! Разное говорятъ. Вроде, монету онъ из него по ночамъ чеканилъ — такъ ведь это еще доказать надо. Не пойманъ — так и не воръ!

Постепенно я удалился от толпы и отдельные голоса стали не слышны. Я был поражен случаем, который мне подарила сама жизнь — это надо же, потребовался язык — ан, его еще четыреста лет назад пропили. Ведь это уже готовый символ, только бери — и пиши! А какая за этим стоит безысходность — и в то же время как чувствуется связь времен. А современный наш «стрелец» — да ведь он только трубу заводскую не пропьет, и то потому лишь, что ее не утащишь! Повывелись богатыри на Руси. И в то же время — колокол вернули Новгороду. Ведь вот оно покаяние наше, сколько я себе голову ломал, все думал — да что же это может быть… А оно — вот что! Вот он — символ — покаяния, всего светлого, что может с нами сбыться, всей перестройки нашей — и удачнее просто не придумать! — я даже задохнулся, столько мне хотелось всего сказать, мысли теснились. Ведь сколько сот лет Россия ждала, и вот — вернули Новгороду колокол, вернули людям свободу! («А язык все-таки пропили.» — сказал недобрый голос, живущий внутри меня.) Я неторопясь вышел на мост через Волхов. Вокруг не было ни души. Безмолвно стояло торжище на том берегу. Рябила вода свинцового оттенка.

— Ты это дело брось, братец, — сказал мой недобрый голос, — ведь жизнь течет по законам Божеским, а не человеческим. Что ты можешь о них знать? А ведь один из них таков: все, что обещает лозунг, все, что обещает политик — это все не сбудется никогда. Все, что названо словом — не сбудется никогда. И если люди стремятся к цели — они достигнут цели — но другой, не той, о которой говорилось. «Мысль изреченная — есть ложь.» Вообще, слова нужны лишь чтобы дать толчок, чтобы «пошел процесс»! Что, можешь ты сказать, куда он пошел?