Анна Герман - [40]

В нью-йоркском порту их встретил Эндрю Джонс. Он бодро всем улыбался и без конца повторял свое жизнерадостно-безразличное "о'кэй". Когда все расселись в автобусе, Джонс снова торжественно приветствовал "польских друзей на территории Соединенных Штатов". И тут же перешел к делу:

- Все вы прекрасно знаете пословицу "время - деньги". В нашей стране она стала реальностью. Программа насыщенная. Вечером концерт. Ночью сон. В восемь утра переезд в следующий город. О финансовых условиях говорить не буду. Они оговорены в "Пагарте". Прошу сверить часы. Сейчас по нью-йоркскому времени пять часов. В девять у нас концерт для поляков Нью-Йорка.

Его короткую речь выслушали молча. Их разместили в маленькой грязной гостинице на окраине Нью-Йорка, с общей ванной, туалетом на этаже, "прекрасной" слышимостью, сразу напомнившей Анне ее поездки по польской провинции. Краем глаза она посмотрела на Катажину Бовери, пытавшуюся поднять свой тяжеленный чемодан, и невольно улыбнулась. Катажина была явно удручена. Хоть она и не бывала в США, но во время плавания на "Батории" с восторгом рассказывала о Штатах, о комфортабельных гостиницах, шикарных авто, исключительном сервисе...

От гостиницы до зала, где им предстояло выступать, два часа езды на автобусе. Они ехали по переполненным людьми и машинами нью-йоркским улицам, и Аня вдруг почувствовала себя ничтожной пылинкой в пустыне этого огромного, суетного, торопливого мира, подсвеченного сейчас ослепительной рекламой и мигающими огнями. То же, по всей очевидности, происходило и в душах ее товарищей.

На концерте атмосфера разрядилась. Их ждали! Сотни американизированных поляков, истосковавшихся по родине, неистово свистели, топали ногами, изо всех сил били в ладоши. Атмосфера в зале чем-то напомнила Анне московский "Эрмитаж": такая же доброжелательность, благодушие, готовность полюбить, понять. Но в отличие от Москвы разнузданность в поведении, вседозволенность эмоций. В середине песни в зрительном зале могли истошно завопить, попытаться запеть вместе с артистом. Как недавно в Москве, слушатели восторженно встретили "Эвридики". Поляки хлопали Анне, требовали петь еще и еще. На сцену летела мелочь. Несколько человек подбежали к краю сцены, протягивая певице зеленые долларовые купюры... Анна отрицательно мотала головой: "Нет, нет, что вы, что вы..." Зрители все равно тянули руки, размахивая ассигнациями как символом высшего одобрения.

Примерно так же в концерте "прошел" и певец из Варшавы Ежи Поломский, ровесник Анны. Людвик Семполинский, воспитатель целого поколения польских артистов, не особенно верил в Поломского: по его мнению, он был лишен природного дарования. Но Ежи оказался прилежным учеником. То, в чем отказала ему природа, он восполнял феноменальной работоспособностью, занятиями вокалом по пять-шесть часов в день, уроками у хореографа, отнимавшими не меньше времени, неустанным поиском своего репертуара.

Он быстро стал одним из кумиров эстрады. Оригинальная манера исполнения, бравшая истоки в польской песне конца 30-х годов - чуть сентиментальная, искренняя, эмоциональная, - снискала ему популярность не только в Польше, но и далеко за ее пределами. Что бы ни пел Поломский "Пусть только расцветет белая черемуха", "С девушками никогда неизвестно, хорошо или плохо" или советскую "Три года ты мне снилась", - во всем ощущались разносторонность дарования, актерское мастерство.

Поломский много ездил по миру, ему предлагали участвовать в шоу-программах в модных ресторанах Лас-Вегаса. Ежи решительно отвергал эти предложения, заявляя импресарио, что в тот момент, когда он споет на потребу жующим и пьющим, он кончится как певец...

Спустя полтора месяца, уже на родине, Анна отчаянно пыталась вспомнить, что же ей больше всего запомнилось в Америке. Там она постоянно чувствовала усталость: от резкой ли перемены климата и часовых поясов или от бесконечных переездов из города в город. Импресарио не давал им ни сна, ни отдыха. Внешне он всегда выглядел веселым и добродушным. Но в нем чувствовалась какая-то нервозность, напряженность, которые в любой момент могли выплеснуться наружу. Его преследовал панический страх опозданий. И он тормошил артистов, поглядывая на часы, бранил шофера, если их автобус обгоняли. Артисты заразились этой изматывающей нервозностью, и даже время отдыха казалось им непозволительной роскошью. Америку они видели преимущественно из окна автомобиля - Америку, бешено суетящуюся, вечно мчавшуюся куда-то и, как показалось Анне, однообразную и заземленно-прозаичную по сравнению с Европой.

Их концерты шли с успехом. Американцы польского происхождения настолько неистово аплодировали, что порой создавалось впечатление, будто их волнует не столько искусство, сколько возможность услышать польскую речь из уст поляков, живущих "там".

После концертов десятки зрителей пробирались за кулисы, приглашали артистов отужинать вместе, вспомнить родину. Однажды Анна согласилась и потом очень жалела. Ужин получился утомительным, сентиментальным, каким-то даже унизительным. Ее собеседники - седенький старичок, эмигрировавший из Европы после окончания войны, и его спутница, Анина ровесница, американка польского происхождения, говорившая по-польски с сильным акцентом, поначалу долго расспрашивали о Варшаве и Кракове (Анне казалось, что вот-вот они расплачутся). А потом как-то забыли о родине, и началась обычная похвальба американским благоденствием. При этом старичок, стараясь заглянуть ей в глаза, прилипчиво выспрашивал: "А что вы имеете? А какая у вас квартира?" Ей вдруг захотелось их подразнить: