Анна Герман - [42]

Ей казалось, что она заштамповалась в интонациях, в ее исполнении нет искренности чувств и ее спасает только профессионализм. А там, где нет искренности, кончается святое искусство. И вот-вот зрители это заметят... Она забирала с собой клавиры новых песен, после концертов долго не ложилась спать, проигрывала их про себя, пытаясь найти хоть одну песню, которая смогла бы по-настоящему взволновать ее. Но такой песни не было. И она снова выходила на сцену со старым, проверенным репертуаром, боясь, что не сумеет скрыть равнодушие.

Анна давно мечтала отдохнуть. Хоть недельку! Побыть одной, поваляться в скрипучем желтом песке на Балтийском побережье. Или снять комнатушку в заброшенной деревеньке на Мазурских озерах, со всех сторон окруженных непроходимыми лесами. Не слушать радио. Не смотреть телевизор. Просто побыть одной. Или вместе со Збышеком: он такой тактичный, заботливый, предупредительный... Жаль, что он не умеет говорить нежных слов. А может быть, наоборот, это и хорошо? Пылкие слова быстро надоедают. А вот доброта и искренность - никогда.

Но отдых не получался. Расписания концертов составлялись надолго вперед, и практически не было ни одного свободного дня. Даже возвращение из-за границы с подарками становилось только своего рода антрактом между концертами. Дома задерживалась ненадолго: на день, в лучшем случае - на два. На журнальном столике около кровати ее уже ждало заказное письмо с маршрутами гастролей.

Качалина через знакомых, едущих в Польшу, а иногда и по почте регулярно присылала ей заветный пантокрин. На первых порах лекарство помогало: нормализовывало давление, снижало тяжесть в голове. Анна становилась бодрой, ее охватывал прилив энергии, казалось, что она в состоянии свернуть горы... В такие минуты ей хотелось безудержно веселиться, танцевать, петь. Не для зрителей, просто для себя. Через несколько месяцев она обнаружила, что пантокрин действует уже не так эффективно, как раньше. "Чего же вы хотите? сказал ей врач. - Лекарство помогает, а не вылечивает, К тому же ваш организм уже привык к пантокрину, его нельзя пить, как компот! Вам нужен отдых, свежий воздух. Ваша нервная система истощена!"

"Не было бы счастья, да несчастье помогло". Отдых получился зимой совершенно неожиданно. Началась очередная эпидемия гриппа, принявшая такие размеры, что власти вынуждены были закрыть на неопределенный срок помещения театров и концертных залов. Они бежали со Збышеком на лыжах по петляющей горной дороге в Закопане - утомленные, счастливые, едва поверившие в возможность отдыха, Солнце ослепительно сверкало. Еще утром его лучи пробивались сквозь малейшие щели в шторах, а за окнами гостиницы слышались веселые, бодрые голоса. Анне казалось, что здесь течет какая-то своя, непонятная ей, счастливая жизнь.

Три-четыре дня они не думали ни о чем на свете, кроме отдыха, который, по ее понятиям, выражался в долгом безмятежном сне, четырехчасовых прогулках по сугробам в заснеженном лесу, ужине при свечах в местном ресторанчике.

Анну всюду узнавали, выпрашивали автографы. На шестой день ею овладело тревожное чувство: тоска по работе, по сцене, по музыкантам и зрителям. В душе Анна упрекала себя: "Вот мечтаешь-мечтаешь об отдыхе, а когда он наконец пришел, тебя тянет обратно в суету..." Ее уже не радовала заботливость, по которой раньше тосковала. С плохо скрываемым нетерпением Анна распечатала телеграмму, в которой сообщалось, что карантин снят и завтра у нее концерт в Кракове.

Остаток зимы и начало весны 1965 года прошли в беспрерывных разъездах по Польше. Для ее выступлений планировались лучшие концертные залы, всюду ее встречали восторженно, со сцены она видела радостные, счастливые лица и в минуты выступлений тоже чувствовала себя счастливой.

На время Анна забывала о нездоровье (головные боли и приступы тошноты стали ее постоянными спутниками). Врачи утверждали, что ее слабый от природы организм не справлялся с такими эмоциональными перегрузками, что надо резко ограничить количество выступлений. Несколько раз она пыталась это сделать. Но чувствовала, когда наступал затяжной отдых, что тоскует по сцене, что ее пронзает почти физическая боль и она начинает считать минуты до выхода на эстраду.

Отношения со Збышеком оставались теми же, что и раньше. Она уже привыкла к его внезапным появлениям и отъездам, видела, как он устает и как искренне к ней привязан, как мучается от такого образа их жизни.

- Збышек! - часто говорила она пану инженеру. - Ну зачем тебе я рабочая лошадка? Тебе нужна жена, которая могла бы уделять тебе все свободное время. А у меня, как видишь, этого свободного времени просто не бывает. Я же цыганка - сегодня здесь, завтра там!..

Он ничего не отвечал, а иногда в ответ грустно улыбался: "Ничего не поделаешь, я люблю тебя именно такую - со всем твоим цыганским кочевьем". Они встречались со Збышеком по субботам - он гнал на машине от Варшавы сотни километров до пункта, где она выступала, а прощались в воскресенье вечером. Чтобы снова встретиться и снова проститься через неделю. Правда, когда Анна выезжала за рубеж, разлуки становились долгими, но она часто звонила ему из Москвы и Берлина, из Парижа (этот разговор она запомнила, пришлось заплатить за него чуть ли не треть заработанных денег) и из Вены...