Аниара - [10]

бездейственной в бездейственном мирке.

С такими Перстеньками пассажиры

уже не так оторваны от мира.

Монеты-гостер исполняют ронди,

монеты-риндель напевают гонди.

Точеной ручкой подпирая щеку,

к ушку прижав Поющий Перстенек,

среди напевов сладких грезит Хеба.

Вдруг вздрогнула. Но, дьюму заменив

в Поющем Перстне, слышит вновь мотив

приятно-оглушительного йурга.

Спросил я Хебу, завершив обход:

 — Что там стряслось? — И Хеба отвечала:

 — Ну надо же! Кричат:«На помощь! Больно!»

Наверно, голос Гонда вопиет. 

47

Один философ, мистик школы алеф —

он числовыми множествами мыслит, —

в наш гупта-кабинет с листком вопросов

приходит к Изагели на поклон.

Войдет, отдаст и вновь исчезнет он.

Она ж, сочтя корректными вопросы

и упорядочив их ряд, включает

свой гупта-стол на положенье «мысль».

И трансформировав ораву мнимых чисел,

гуптирует их тензоры, потом

относит все на гупта-воз, впрягает

числягу-Роберта, что преисправно

ишачит в нашем тресте мозговом.

И вновь приходит к нам философ-мистик,

когда у нас уже готов отчет:

хоть Роберт безотказно спину гнет,

ответа гупта просто не дает.

Вопрос: частотность чуда во Вселенной

как в универсуме возможных множеств.

Ответ: возможно, чудеса случайны,

один исток у случая и чуда,

равно необъяснимы обе тайны.

И числоман — так мы его прозвали —

склоняется, не проронив ни слова,

и в Аниаре исчезает снова. 

48

Была на Аниаре поэтесса.

Мы шли за красотой ее стихов

прочь от самих себя, к полудню духа.

Ее огонь нам золотил темницу,

и в каждом сердце поселялся бог

и дым словесный обращал во пламень.

Она пришла сюда с нагорий Ринда.

Не судьба, рождавшая легенды,

была для нас божественным напитком.

Она была слепая от рожденья —

дитя ночей, неведающих дня,

но в кладезях очей ее темнела

поэзии глубинная вода.

И чудо принесла она с собой:

игру своей души — с душою слов,

мечтателя — с блаженством и бедой.

И внемлет каждый, нем от наслажденья,

и внемлет каждый, слеп от восхищенья,

как свой родимый Ринд поет она

в пространстве, где ни света нет, ни дна. 

49

Слепая

Я шла сквозь ночь, я долго шла

из Ринда в этот край,

но и в моем родном краю

лежал мой путь сквозь ночь.

Там было, как всегда, темно,

но постепенно в эту тьму

прохлада проникала.

Привычный мрак исчез.

Холодный мрак

припал к моим вискам,

к моей груди, внимающей весне,

и замер.

Шумели нелюдимо по ночам

осины Ринда. Воздух остывал.

Настала осень. Люди любовались

полыханьем кленов, ездили смотреть

закат в соседнюю долину.

По описаньям, это был багрянец,

сверкающие спицы, темный пурпур.

А роща на востоке, говорили,

пылает в ожиданье ночи.

И добавляли: тени от деревьев

седеют с холодами, будто травы —

распущенные косы лета,

стареющего на глазах.

Вот так мне описали всю картину:

от инея земля белым-бела,

а золото горит, покуда лето

долги выплачивает холодам.

Расписывали мне, как щедро осень

в могилу лета золото швыряет.

И с пышностью цыганских похорон

ступает осень — так они сказали —

средь рваных желто-красных стягов

и золотых знамен из Исфахана.

А я стою, нема и холодна.

Не эта красота мне дорога.

Поведал мне последний шум осин,

что знобкий темный ветер погасил

на склонах Ринда летнее цветенье.

Вдруг повернулся ветер.

В тот же миг

ночь превратилась в пекло.

Кто-то подбежал,

схватил меня в объятья,

и этот кто-то испугал меня.

В жарком мраке я не поняла,

кто это был,

кто подхватил меня и обнял.

Сам дьявол или человек?

А грохот рос, а жаркий ветер

сменился ураганом.

И тот, кто обнимал меня, вопил,

срывая голос, — и притом чуть слышно:

 — Закрой глаза! Ослепнешь! Началось!

Я крикнула в ответ,

срывая голос:

 — Да ведь я слепая!

Мне свет не страшен! Не глазами я

познала облики родного края.

Он выпустил меня и убежал

искать спасенья — в гул, во мрак и жар.

И гул был страшен, но еще страшней

был отдаленный громовой удар,

что издали катился, нарастая.

Упала я на землю, поползла.

Так в рощах Ринда я ползла, слепая.

Я спряталась в пещере. Там деревья

не падали, и жар палил слабей.

Там я, почти счастливая, лежала,

молилась богу Ринду средь камней.

Из грохота в пещеру кто-то входит

(о чудо!),

меня несут в закрытую машину,

меня везут сквозь ночь, меня привозят

на Риндонский ракетодром,

чиновник безучастно прошипел

охрипшим голосом

мой номер, имя, и велел пройти

со всеми через шлюз в голдондер.

Так началась судьба. В холодных Тундрах

я трогала охранничьи сердца,

рассказывая, как родимый Ринд

сподобился тернового венца.

Касаясь лиц, как выпуклых письмен,

читала я великий вопль людской.

Певицей из союза «Помощь Тундре»

вернулась я впоследствии домой.

Остыл мой Ринд. Растения погибли.

Питал надежды наши новый план:

намеревались люди твердой воли

спасти планету средством «геосан».

Не знаю почему, но эти планы

на деле были неосуществимы.

«Необходимо, но недостижимо», —

прозвали эти планы острословы.

Источник песен, Ринд, оставив снова,

служу теперь певицей в Третьем зале,

пою романсы — «Дол моей печали»

и «Розами увитая ротонда»,

и «Песню чугуна» — на наш голдондер

ту песню принесли из дома гонды.

***

Борьба за небо есть борьба за радость.

Сердца всегда нацелены на рай.

Для боя с тьмой сбирая ополченье,

как дурно гнев, и ненависть, и мщенье,

и себялюбье кликать на подмогу.

Злорадства знамя затемнит дорогу.