Ангельские хроники - [27]

* * *

Подвалы Всероссийского страхового общества уходили в глубину, образуя несколько подземных этажей – этажей со знаком минус – бетонных камер. Некоторые из этих камер, длинные и низкие, служили склепами для живых еще трупов. Другие представляли собой шкафы, где можно было только стоять вытянувшись. Третьи, так называемые дисциплинарные, имели особую форму, не позволявшую узникам ни встать, ни сесть, ни лечь. Когда-нибудь из всего этого получится хороший музей.

Священника, которого допрашивал Беззуб, бросили в камеру более просторную: метр на два. Стоя на коленях, гремя цепями, он то бил земные поклоны, стеная и тяжело дыша, до крови разбивая лоб о бетонный пол, то вдруг останавливался, откинув назад голову и уставив взгляд в бетонный потолок, словно это был купол храма или небесный свод. Какое-то время спустя он увидел, как из угла камеры льется неясный свет; ничуть не смутившись, он повернулся к этому свету со слабым стоном благодарности.

– Пошли Твоих ангелов, Господи! Пошли Твоих ангелов! Я извещу Тебя. Чтобы у него не вышло! Чтобы он не посмел! Останови его, Господи! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, убей его! Ибо нет иного средства.

* * *

Профессор знал, кто такой Феликс Эдмундович. Все знали, кто такой Феликс Эдмундович – главный палач Нового Режима. Но, будучи сторонником Нового Режима, профессор избегал таких выражений. Этот человек, думал он, жертвует собой, выполняя грязную, но необходимую работу, одну за другой он давит головы гидры империализма. Не будем сентиментальны. Как говорят в народе, «лес рубят – щепки летят».

Ни скрипа двери. Ни сквозняка. Ни мигания лампочки. Он появился в комнате внезапно, словно прошел сквозь стену. Черные брюки, черный свитер, черная рубашка, черные волосы над овальным лбом, тонко очерченные, как у китайца, брови, холеная бородка клинышком: было в нем что-то одновременно и от Дон-Кихота, и от Мефистофеля.

– Феликс Эдмундович, вот Петр Петрович Чебруков. Да, Феликс Эдмундович, я думаю, ему можно доверять. Ему тоже следует объяснить. Вы же знаете, это не моя епархия. Вот вы учились у католиков. Seriös. Gründlich [18]. Не то что мы, с нашими жирными женатыми попами. Я, конечно, предполагал, да и Маркс, должно быть, тоже, но я так признателен вам за то, что вы мне открыли… Объясните ему.

Петру Петровичу вдруг стало холодно. Холод исходил от этих людей. Один из них, с задорной бородкой, сидел за письменным столом, заложив руки под мышки, посмеиваясь и щурясь, – ни дать ни взять карикатура из сатирического журнала. Другой стоял, и его оленья голова возвышалась над зеленым абажуром, словно была отделена от черного туловища; от него также веяло холодом, как из погреба. Или же, если они и не выделяли холода, то, значит, они поглощали тепло. Любая поверхность, стена, игральная карта, кожа вашего собеседника – все отражает излучаемое вами тепло. Они – нет.

Феликс Эдмундович заговорил вкрадчивым голосом с легким польским акцентом: легкое ударение на предпоследнем слоге, «у» вместо «л».

– Позвольте вопрос. Вы – атеист?

– Ну конечно же. Вы принимаете меня за отсталый элемент?

– И вы доказали существование Бога?

– Доказывают, милостивый государь, то, что существует на самом деле. А не то, что хочется.

– Очень хорошо. Но вы продолжаете оставаться атеистом?

Петр Петрович никогда не ставил так вопрос. Тем не менее, ему сразу открылось все его значение и возможные последствия.

– Мое Weltanschauung [19]всегда остается атеистическим. Но мне приходится смириться с математической очевидностью того, что Бог существует, или, поскольку слово «существует» усложняет проблему, скажем: Бог есть. Универсальное уравнение иначе не решается.

– А ваше Weltanschauung осталось неизменным после признания этого факта?

Любовь Петра Петровича к научной истине была так сильна, что он позабыл про страх и про холод. Он на мгновенье задумался, Феликс Эдмундович вежливо ждал.

– Знаете, – учтиво улыбаясь, произнес наконец профессор, – я прекрасно понимаю, к чему вы клоните. На первый взгляд было бы совершенно естественно, если бы я повел себя как уверовавший христианин. Но мне это даже не пришло в голову. Уверенность и вера – это совершенно разные вещи. То есть я хочу сказать, что x/y=D – это одно, а поститься по пятницам – совсем другое.

– Так вы даже не подумали, – спросил Ильич, – что теперь бессмертие вам обеспечено? Или, скорее, что вам придется теперь вечно лизать в аду раскаленные сковородки?

– Представьте себе, нет. Я просто сказал себе, что вот, уравнение наконец решено. И все.

Два поглощавших тепло человека переглянулись и кивнули друг другу.

– Что вы знаете о Евангелии? – спросил голосом патера Феликс Эдмундович.

– Когда я был маленький, меня, разумеется, заставляли читать его, – ответил Петр Петрович, колеблясь между желанием сохранить объективность суждений и страхом, что эти атеисты, в чьей власти находились сейчас его жизнь и смерть, примут его за верующего. – Боюсь, я не много запомнил. Там все время были какие-то чудеса.

– Чудеса. Прекрасно. (Феликс Эдмундович словно поставил ему хорошую оценку.) Может быть, не столько, сколько вам представляется. Там еще есть и учение. Но с интересующей нас точки зрения, вы абсолютно правы: главное – это чудеса.