Ангел страха. Сборник рассказов - [51]

Но сейчас он старался не думать. Было просто хорошо.

Он смотрел, радуясь, как ребенок, вдоль по улице, видел белые и темные фасады домов, яркий вырез холодного осеннего, голубого неба, и все было по-новому красивым.

И оттого хотелось не думать, а так просто идти, ощущая покой одиночества, идти все прямо и прямо, как можно дальше, улыбаясь и видя пред собою дома, незнакомых людей и голубое небо.

V

У ворот под домом стояли два мальчика, оба в красных вязаных шапочках, с ярко-красными щечками и невинно-голубыми глазенками.

Весело им подмигнул, слегка тряся головою.

Посмотрели с испугом и любопытством и, переглянувшись, потупились: у него немного желтое лицо.

И он шел и шел, пока не почувствовал странной и глубокой усталости. До поворота к брату оставалось еще три переулка. Хотел нанять извозчика, но сообразил, что извозчик быстро домчит куда надо и брат вызовет по телефону «их». Он так называл теперь домашних.

Вспомнился дом так ясно, ясно, с резным деревянным коньком в русском духе и «боярское» крыльцо с «пузырчатыми», как их называла Варя, столбами, и опять промелькнула та мысль, которую он гнал от себя, что каждый новый дом непременно ждет своей жертвы…

Решил перемочься. Не было страха, что упадет, и вокруг будут чужие люди, а только опасение, что подберут, узнают и отвезут назад… немедленно, сейчас. И потому хотелось только уйти как можно дальше. Конечно, он поступал немного странно или, вернее, необычно.

Оглянувшись, Гуляев выбрал глазами тумбочку и кряхтя, присел на нее.

Да, конечно, лежать в своем доме и ненавидеть — это более обычно, чем выйти из дома на свет, на воздух, на народ. И на тумбочке сидеть вот так, — необычно, а лежать в четырех стенах, в живом гробу и скрежетать зубами — это обычно. Не правда ли чудно? — продолжал он, обращаясь взглядом к прохожим. — Ничего нет чудного. Шел-шел старичок, ослабел и сел на тумбочку. Придет время — посидите и вы.

Он приветливо им улыбался, предлагая взглядом проходить мимо, не обращая на него внимания.

И люди шли и шли, мельком взглядывали, удивляясь, внезапно что-то понимали (да, да, понимали: это он видел, потому что внимательно вглядывался в их лица) и опять шли спокойные, равнодушные. И это было именно так, как надо, т. е. то, что они были спокойны и равнодушны.

Опершись локтями о колени, он старался побороть головокружение. Было такое явление, точно улица подается дальним концом кверху. Закрывал глаза и тогда чувствовал, что мягко ногам и тротуар уходил из-под ног. Открывал их, и тогда слышал в ушах шум, точно от жужжания тысячи мух, и видел темные пятна.

«Сейчас упаду», — подумал, и на мгновение стало страшно пыльного и холодного тротуара. Грузно осел и повалился вперед и набок, и как ни странно, но это оказалось вовсе нестрашно, а даже приятно, точно он прильнул к чему-то милому и знакомому, хотя это был запах асфальта и пыли.

На мгновенье очнулся, чувствуя свое тело уже на весу. Держали под мышки и за колени и куда-то клали. Было все равно кто и куда. Воротничок резал подбородок, было трудно дышать, потому что ноги оказались выше головы. Но и это было хорошо.

Вообще все было хорошо и как надо. В ушах точно открылись клапаны, и он явственно услышал:

— Если ты можешь соображать…

— То-то соображать. Ступай лучше с своим соображением… Знаешь куда?

— Хоть ты роди на улице…

Клапаны закрылись. И опять мухи…

Старался преодолеть их жужжание вместе с мучительной тошнотою. И, когда удавалось сознавал, что едет на извозчике. Кто-то большой и сильный, крепко пахнущий дешевым табаком и потом уверенно и нежно придерживал его за талию, и Гуляев понимал, что ему трудно и неудобно держать его почти на весу таким образом. Он же держал в свободной руке котелок и старался им прикрывать его голову. Но державший был терпеливый и великодушный человек, и у него была тонкая и деликатная душа. Гуляеву хотелось ему как-нибудь выразить, что он понимает это, извиняется и благодарит его, но говорить он не мог и только старался доверчивее уложить голову на его плече. И ему было радостно сознавать, что и он и державший все равно и без слов хорошо понимали друг друга.

— Ловчее, барин, — говорил он иногда и сгибался еще неудобнее, и рука его, точно железная, все так же крепко и нежно поддерживала его за талию.

— Пускай замерзают, — говорил он извозчику. — Мне какое дело. Вычистил тротуар…

Но Гуляев знал, что он говорит нарочно и против себя, потому что хочет закруглить свои слова. Но тело его говорило о другом, и он знал это сам, знал извозчик, но все-таки говорил, и Гуляеву было это и понятно, и вместе непонятно. Понятно, потому что так делают все, и непонятно, потому что в этом есть что-то недостойное, смешное и глупое.

Пролетка остановилась. С грохотом пролетали другие экипажи. Клапаны закрылись, и потом мерный и тяжелый топот ног по деревянной лестнице.

— Что за человек? — спрашивает гнусавый голос. — Где подобрали?

— Чего орешь? Видишь: помирает.

— Все помрем. Держи крепче, губастый черт, ворона.

Его больно грохнули на скамью. Говоривший осторожно поддержал ему голову, и Гуляев почувствовал, что и этот был такой же хороший и серьезный человек, как и другие. Но он продолжал говорить в прежнем тоне, потому что так же хотел закруглить свои слова и мысли.