Ангел страха. Сборник рассказов - [49]

— Арефий, пойдем завтракать, — сказала она обыкновенным голосом, как всегда в тех случаях, когда предстоял тяжелый разговор, и потом продолжала уже совсем другим: — Сейчас Иван Кузьмич говорил, что ты непременно хочешь сегодня выйти, значит, я так и буду думать, что ты нисколько не жалеешь меня.

Худая, высокая, в знакомой черной атласной кофточке, она удивительно напоминала ему сейчас ту прежнюю, которую он знал двадцать лет назад. Только от углов рта и возле глаз по щекам протянулись морщинки и плечи стали как будто костлявее. И Гуляеву было странно, что именно эту женщину он мог почему-то столько лет любить.

Сейчас надо было сказать ей что-нибудь ласковое и примирительное, как он делал это всегда, стараясь укротить ее вспыльчивый характер. Но было трудно и не хотелось, хотя и было ее жаль, как и всех остальных.

Она присела на тот же подоконник, на котором раньше сидели Лодя и Варя. Все до одного они хотели загородить от него свет, воздух и свободу.

— Тебе не трудно сойти с окна? — попросил он дрогнувшим голосом, изо всех сил стараясь сдержать раздражение. — Вот садись ко мне на диван.

— Разве это тебе мешает? — неприязненно удивилась она. — Ты бы сдерживал себя, Арефий… право…

Она передернула худыми плечами, точно от озноба и крепко сжав пальцы, так что они хрустнули, отошла от окна…

Гуляев знал, что она устала от его болезни и уже не могла сдерживать своих нервов.

— Впрочем, делай, как знаешь, — продолжала она. — Только знай, что твоя жизнь, Арефий, принадлежит не только тебе, но и мне. Все свои лучшие годы я отдала тебе.

Она неожиданно вытерла слезы кончиком платочка, и он подумал, что она плачет не оттого, что он скоро умрет, а оттого, что она была с ним несчастна.

— Припомни, — продолжала она, — упрекнула ли я тебя за всю нашу жизнь хоть раз в чем-нибудь. А разве, ты думаешь, жизнь не могла мне представить достаточно поводов для этого? Но что вспоминать старое. Я желала бы только, чтобы ты сейчас хоть крошечку помнил все-таки обо мне.

— Почему ты говоришь обо всем этом? — спросил он устало. — Неужели это так важно, что я хочу немного пройтись?

Но она оставила его вопрос без ответа. Помолчав немного, она вдруг решительным движением опустила руки на спинку кресла, прислонившись к которому стояла, и сказала:

— Потому что я страшно одинока.

Он видел, как она проглотила слезы.

— Ведь ты не думаешь об этом. Я страшно одинока. Понимаешь ли ты это? Я знаю, что ты не понимаешь. Ты рассуждаешь так: чего ей надо? У нее есть семья, положение. Все остальное капризы. А между тем в собственном доме, в собственной семье я страшно и безнадежно одинока. Ты вечно был с твоими мыслями и делами и сейчас лежишь затворившись, тяготишься всем. Я эти дни думала о своей жизни, и мне пришло в голову: что если бы двадцать лет назад кто-нибудь сказал нам обоим, Арефий, что мы будем так кончать нашу жизнь?

Он слушал ее, испытывая на теле мелкую нервную дрожь. Было мучительно жаль ее, потому что все это было, конечно, правда. Он не сумел сделать ее счастливой хотя и старался. Вообще, все не удалось, все. Он часто слышал об этом за последнее время.

Лицо и голос ее сделались раздраженными.

— Дети тоже держатся особняком. Право, я ничего не понимаю. Глупа я что ли стала? У них все тайны, секреты. И книжки теперь пошли какие-то новые, непонятные. Толкуют, о чем сами не понимают. Хотя бы ты, как следует, поговорил с ними, Арефий.

В глазах ее изобразилась тревога за детей.

— Ты прости меня, Арефий, за горькую правду. Ведь мне некому пожаловаться.

Она подсела к нему на диван и внимательно посмотрела ему в лицо. Он осторожно положил ей руку на колено и ему не было уже больше ее жаль, но была только усталость, и хотелось, чтобы она поскорее ушла.

Но она продолжала, задумчиво глядя в одну точку:

— И подумать: так прошла вся жизнь. Что? Зачем? Не знаю. Вся жизнь. И кажется, что только еще вчера была маленькой девочкой. Да, жестокая вещь жизнь, какая-то бессмысленная. Ничего нельзя понять…

Широко раскрытыми, мечтательными глазами она обвела комнату поверх стен, точно хотела что-то увидеть новое для себя и что-то сообразить, и потом продолжала в том же тихом и задумчивом тоне, и это вышло смешно.

— Сегодня опять приходили маляры. Я велела им переписать весь счет заново. Ты, пожалуйста, потом, Арефий, потрудись проверить. Мне самой трудно, так трудно разбираться в этих вещах.

Последние слова она окончила шепотом и, сдерживая слезы, тихо и грустно встала и вышла из комнаты.

…За столом уже велся шумный разговор, когда Гуляев вышел к завтраку.

«После завтрака они сядут с Иваном Кузьмичем в преферанс, — подумал он, — а я тем временем пройдусь».

И он испугался: а вдруг Иван Кузьмич не останется?

Обсуждалась в сотый раз избитая застольная тема:

— Конечно, у нас слишком большое расстояние от кухни до столовой, — говорила жена. — От этого у нас кушанья подаются целую вечность. С тех пор, как мы живем в новом доме, я не могу к этому привыкнуть.

Она нетерпеливо нажала несколько раз висячую кнопку. Голову она держала высоко и брови преувеличенно приподнимала, что должно было означать, что она сегодня расстроена.