Ангел страха. Сборник рассказов - [53]

От всей ее фигуры веяло тою же особенной тишиною, которая была в участке и на улице, но только еще в большей степени.

И это понимали и городовой и сторож, потому что старались говорить негромко и осторожнее ступать ногами.

— Посидите здесь, — сказала она, показывая на желтую скамью со спинкой и, повернувшись, пошла.

Ее длинная, тонкая тень, быстро укорачиваясь, двинулась за нею.

Он сидел, прислонившись к спинке скамьи, и соображал, сколько времени может пройти, пока его найдут. Ведь в таком огромном городе ежедневно бывает много упавших, и все они лежат по разным больницам. И ему хотелось, чтобы сегодня упавших было как можно больше.

Когда пришла вторично дежурная сестра и спросила его об имени, он, вместо ответа, спокойно закрыл глаза.

— Не сказывает, — заметил серьезно городовой.

Послышались гулкие шаги, и кто-то невысокий, приземистый, в белом, взял его за руку и пощупал пульс; потом, сопя, пригнулся и приложил ему ухо к груди.

— Переодеть, — сказал он, выпрямляясь.

Голос его отдался под сводами.

Потом какие-то люди понесли Гуляева на носилках в помещение, где пахло сыростью и мылом.

Здесь осторожно сняли с него верхнее платье.

Подошел опять прежний доктор в белом и, твердо, но дружелюбно нажав ему живот, озабоченно и серьезно спросил:

— Здесь болит?

У него было широкое, неопределенных очертаний лицо, с неудобно, низко державшимся на носу пенсне в золотой оправе. Нажимая живот, он каждый раз поднимал голову и от этого стекла его пенсне блестели.

Но Гуляев не отвечал.

— Не можете говорить? — спросил доктор.

Гуляев утвердительно опустил веки.

И от этого лицо доктора изменилось и стало равнодушным и рассеянным.

«Что же, значит, так и надо», — подумал Гуляев.

— Разденьте его совершенно, — приказал доктор другому тоже в белом.

Лицо этого другого Гуляев также не мог, да почему-то и не хотел рассмотреть. Он только видел, что и у того было такое же рассеянно-равнодушное выражение.

Подошла еще женщина, тоже в белом, другая, не та, первая, и у нее было такое выражение лица. Все эти люди знали когда надо иметь заботливое выражение лица и когда равнодушное, и не ошибались на этот счет никогда. В этом Гуляев был почему-то совершенно уверен, и оттого чувствовал себя здесь так спокойно.

Потом его еще долго выслушивали и мяли.

Входили и выходили еще какие-то тоже в белом. Но он уже не старался различить их лица, точно все они сделались на одно лицо. И он различал их теперь просто так: «тот, который вошел первым», «тот, который сидел на подоконнике», и так далее.

Только первого доктора он различал преимущественно перед другими, но он вскоре ушел и больше уже не приходил.

И не все ли равно, кто они были? Здесь это теряло свое значение, и от этого у Гуляева было своеобразное и приятное чувство.

Они входили и уходили. Иногда был слышен шелест женского платья. Растворялись двери, и тогда тянуло воздухом. Раздавался звук стеклянной посуды или инструментов.

Когда его уже одели и приготовили носилки, чтобы куда-то отнести, кто-то, но уже опять другой, близко наклонился над ним и выслушал ему сердце. Было слышно, как близко, близко затикали карманные часики и сильно запахло цветочным одеколоном.

— Зачем вы пойдете сегодня в Новый театр? — спросил слушавший выпрямляясь. — Что вы там надеетесь услышать нового сегодня?

У окон засмеялись два женских голоса.

Гуляев тоже невольно улыбнулся.

— Раз, два, три, четыре… восемь… двенадцать… — продолжала одна из смеявшихся. — Выпейте, — прибавила она, подойдя и заставляя Гуляева что-то выпить из стеклянного стаканчика. Он половину отпил и стиснул зубы.

Она спокойно поддержала стаканчик еще некоторое время у его рта и потом выплеснула куда-то остатки.

— В палату бе… — сказал высокий и звонкий женский голос.

Опять носилки, и они двинулись по длинным, молчаливым коридорам, лестницам и площадкам куда-то наверх.

Горело электричество, но высоко под самым потолком и потому неярко. Направо и налево зияли широкие и темные двери. Оттуда пахло вымытым бельем и еще чем-то неуловимым, и смотрела тишина. И не верилось, что тут страдают и умирают люди.

На повороте опять приблизилась новая тихая сестра. И, казалось, что это скорее видение, а не человек.

Она не шептала, а говорила обыкновенно, но голос ее звучал глухо и тускло.

— Вот сюда…

Они проникли в большую полутемную комнату, сплошь заставленную кроватями.

— Сюда, — двигалась она, точно тень, и только белела ее косынка.

Носилки поставили и его осторожно переложили на кровать возле огромного окна. За окном дрожали верхушки деревьев и, о счастье! — сияли те же три звездочки.

«Милые, — сказал Гуляев, — ах, как хорошо».

И с наслаждением протянулся на жестком, хрустевшем под ним матраце.

Сиделка отошла. Больные лежали в странной неподвижности, и только раздавалось их мерное, несогласное дыхание.

Теперь он различал отчетливо все предметы. Когда его неожиданно потянуло на тошноту, сиделка спокойно подошла и неторопливо подала ему тазик. У нее также было равнодушное, неподвижное лицо, именно такое, какое надо было иметь. Что было бы, если бы она стала страдать над каждым, кого рвет.

Гуляев все это понимал и радовался, что понимает все как надо, и что все здесь именно так, как надо.