Ангел страха. Сборник рассказов - [44]

Душа его была теперь свободна, и только тоскливо хотелось чего-нибудь чрезвычайного.

Воспоминание о батюшке его раздражало.

«Змий — искуситель, — подумал он, — вот такие и владеют народом».

И Федоров мечтал, как пойдет к попу и крикнет ему:

— Что? Сорвалось?

Но в то же время ему хотелось правды. Одной большой законченной правды. Нужды нет, что он младший акцизный контролер. Раз существует он, должна существовать и правда, не какая-то там отдаленная, которая откроется людям через тысячу лет, а правда близкая, понятная ему.

Он напрягал ум, но мысли дальше не двигались…

За стеной тихий, скрипучий голос рассказывал с перерывами.

— Невелика я подвижница: только без одного раза дюжину разов ходила на богомолие и ни разу не сподобилась искушения видом и слухом…

Говорила Ефимовна.

— Бережет Господь по слабости, а другие видят и слышут: конное ржание, стоны, хохот адский и видения имеют в зверином и ином образе. То — иноки по пещерам и пустыням… А ко мне, грешнице, больше духовно подступает: башмаки увидишь на ком крепкие, позавидуешь — вот «ему» и барыш с меня! Скоромного чего в постный день подсунет… А ты, мило дитятко, панафидку отслужи. Недаром у святых отец говорится: когда виноградная лоза распушается, тогда и вино в мехах бродит… когда зреет на дереве маслина, тогда и масло в кувшинах поднимается. Мы тутотка молимся, а душеньки их там имеют облегчение…

Тихий плач сливался с шелестом старухиных слов.

— Не забуду… ах, не забуду никогда! — говорил точно во сне надтреснутый, безумно-восторженный голос.

— Отыди!.. Дух лукавый и нечистый… и сына святого духа… Аминь, аминь, аминь! Это лукавый к тебе ходит, а не покойничек… Нешь бы он стал? Он святой был человек. Дура ты… Шла бы замуж… Так ведь все равно не проживешь…

Голоса замолчали.

— В монастырь я от вас уйду. Вот что.

На некоторое время наступило молчание.

— Расскажи, Ефимовна, что-нибудь о святой вере, — сказал на этот раз явственный хозяйкин голос.

Видно, грудь ее очистилась.

— Как жили в старину Божьи подвижники…

— О ком же, дитятко милое, рассказать тебе? О Тихоне ли Задонском, о Митрофании ли угоднике, али, может, об Алексии Божием человеке?

Она спрашивала нараспев.

— Невозможно заниматься, — притворно возмущался про себя Федоров.

Рассказы о святых волновали его своею скрытою, внутреннею сутью. Ведь и они были, эти люди, как Федоров. Но они что-то видели впереди… Все думали о главном… И неужели все, во что они верили, был бред, смешной самообман?

И было жалко их, потому что он, Федоров, уже не мог верить их верой. И хотелось крикнуть с надрывом:

— Нет, не вздор, не обман! Все это есть!

И самому вдруг поверить… нарочно, от жалости и обиды… крепко и упрямо…

А за стеной уже развертывался знакомый рассказ о житии великомученика Георгия. И верилось, что был Георгий. Был и верил во что-то огромное и важное, и потому не страшился смерти. И тот, кто сочинил рассказ, верил в то же самое и потому рисовал мученика победителем: разверзались небеса и оттуда вместе с мученическим венцом нисходили ангельские хоры. Но это была пустая прикраса рассказчика. На самом деле, конечно, небеса безмолвствовали и человек молча переносил неслыханные муки… Были и крючья и гвозди… И все смотрел вперед… в бесконечность… Думал о безднах, и не боялся… Ведь он был, непременно был этот человек… и кровь его лежит на всех… И вдруг пришел он, Федоров, и говорит, что ничего этого не надо… есть будто бы самые обыкновенные вещи… есть служба, канцелярия, столы, стулья, дома… Вздор! Не то!

И опять Федоров почувствовал прежнюю ненависть к священнику, точно это он был во всем виноват, и не в том, что открыл ему глаза, а в том, что своротил в сторону на полдороге, солгал, притворился…

Слышно было, как за стеной Калинин снял со стены гитару.

Федоров принялся ходить из угла в угол. Хотелось куда-то пойти, что-то сделать, большое, чрезвычайное… Точно сердце росло в груди. Вспоминалась хозяйка и ее болезненное, симпатичное лицо. О хозяйке всегда вспоминалось последнее время, торопливо и радостно, точно неизбежное прибавление ко всему. Она там, за перегородкой, — ну, значит, хорошо. А почему хорошо? Это неизвестно?

Но сейчас нужно было еще чего-то. Или это просто весна? А, может быть, музыка?

Из помещения учителя доходили меланхолические аккорды, взятые смелою, заверенною рукою. И Федорову казалось, что учитель тоже беспредметно волнуется.

Вдруг музыка замолкла. Гитара со звоном водворилась на свое место.

Вошел Калинин.

— Воздуху мне! — крикнул он пискливо.

И Федоров понял, что ему тоже надо сейчас уйти.

— Идем! — воскликнул он радостно.

Они торопливо, точно дети, оделись и вышли. По улице шли возбужденно. Движения их были широки, размашисты. Хотелось что-то сказать, особенное и значительное.

Земля уже давно обсохла, но было пронизывающе знобко.

— Говорят, когда дубу распускаться, всегда бывают холода, — заметил Федоров.

— Дубу? — насмешливо переспросил Калинин.

Очевидно, им овладело прежнее отрицательное настроение, и Федорову казалось, что учитель от души презирает его за умственную отсталость. И душа Калинина рисовалась ему большой, молодой и светлой. А сам он шел рядом с ним покорный, старый и темный. И ему хотелось, чтобы учитель говорил. И Калинин, казалось, это понимал.