Ангел страха. Сборник рассказов - [45]

Они, точно по уговору, свернули за город и, перейдя деревянный мост, направились по дороге, редко обсаженной убогими березками.

Небо было светлое, белое, с чуть заметными редкими звездочками.

— Так не сгорает? — опять насмешливо передразнил Калинин. — Я говорю про купину…

Федоров терпеливо молчал.

— Впрочем, черт с ним…

Калинин внезапно впал в серьезный тон.

— Вы, Николай Федорович, мало учились и плохо знаете всемирную историю, — начал он раздраженным голосом, точно Федоров чем-то задел его за живое. — Коли на это пошло, все человечество верило в легенды. Это уж так устроено, не от нас. В этом проклятье или счастье каждого века (это как будет вам угодно), что он приходит с своей легендой и никогда с истиной. А мы не хотим подчиниться этому закону.

Федоров не возражал, но ему было странно и вместе приятно, что учитель страдает теми же мыслями.

— Но это вздор! — продолжал упрямо Калинин, точно сердился на что-то. — Легенда будет нам дана. Слышите? Это я вам говорю.

Он остановился у края дороги, широко расставивши ноги и плавно раскачиваясь взад и вперед. Глаза его проницательно сосредоточивались на Федорове.

— И знаете, какая это будет легенда?

Он широко оглянулся вокруг и показал рукою.

— Это будет легенда о земле, о воздухе, о небе, о лесах и водах… Я это чувствую в своем сердце… Она уже носится в воздухе… Еще немного, и в чьей-нибудь груди она заговорит бурным ключом вдохновения… Я это предвижу…

Он снял шапку, обнажив круглую большую голову с редкими, белобрысыми волосиками.

— И мы выйдем из душных городов на простор земли, чтобы увидеть эту землю и быть, наконец, счастливыми… Ведь высшая мудрость, вы знаете, заключается в счастии и только в счастии… Это я вам говорю… А не в том, чтобы докопаться до корня вещей… И тот, кто принесет эту легенду о земле, будет новый великий пророк… Но какая это будет легенда? Вот этого и не знаю…

Он мечтательно закрыл глаза рукою и несколько мгновений помолчал.

Федоров стоял в отдалении, весь погруженный в созерцание и слух.

Калинин, отпустил руку и осмотрелся.

— Смотрите, какая березка! — сказал он неожиданно Федоров взглянул, и березка ему тоже как-то странно понравилась по-весеннему.

Она стояла перед ними чистенькая, белоствольная, точно вымытая, и не похоже было, что она выросла при дороге.

Калинин ласково потрогал ее молодые, еле раскрывшиеся листочки.

— Каждый год эти листочки обновляются, — говорил он проникновенно. — Вот она где неопалимая-то купина, из которой непременно раздастся голос… Просмотрели… да… Прижаться к ней грудью, вдохнуть от нее жизненной бодрости… позанять понимания жизни… Вишь, она как твердо стоит. И уж она не выдаст…. Шалишь!

Он злобно чему-те усмехнулся, оскалив желтые клыки.

— Постойте еще минутку… Мы потом с вами далеко уйдем… Это немного фантастично и отдает Карамзиным, но мне хочется прижать ее, голубушку… эту вот купину белоствольную, к моему сердцу… И вот почему-то не смею: глупым кажется… А просто идти по дороге и зевать на леса и звезды это не глупо… Кто-то испортил мою душу… внушил мне, что все это вздор, что будто я серый, так называемый обыкновенный человек… И я поверил… и все мы поверили… Вот в чем наша трагедия!.. И она зовется в наши дни трезвым взглядом… Кто-то потихоньку обокрал святая-святых моей души…

Он с злобою посмотрел на березку.

— И ведь вот… чего и кого конфузиться? А не смею. Ничего не смею… Впрочем, черт с ним… все равно…

Он колеблющимся шагом подошел к дереву и угрюмо обнял его да так и застыл, точно стоило только прикоснуться к чему-то, переступить странную черту, и все делалось хорошо и понятно.

Федоров прислушался, вытянув шею.

Калинин тихо, точно ребенок, всхлипывал.

Предсмертные мысли Гуляева

I

Начал думать Гуляев «всерьез» только тогда, когда его земное поприще окончилось, то есть он заболел неизлечимою болезнью, вышел в отставку и перестал ходить на службу.

Он любил думать и раньше, даже писал рассуждения и статьи и кое-что напечатал в газетах при посредстве одного знакомого сотрудника. Но тогда он стремился не только мыслить, сколько закруглять свои мысли. Заботился о том, что «скажут» о тех, или других его рассуждениях или словах, будет ли это соответствовать «занимаемому положению», и не будет ли противоречить тому, что он говорил раньше или говорит всегда.

И оттого все его прежние мысли были одною сплошною фальшью, приглаженною сверху политурою разных гладких и внутренно бессодержательных слов. Происходило же это оттого, что он должен был жить и действовать. А когда человек действует и живет, он не должен противоречить себе. Жизнь и люди требуют от него, чтобы он постоянно согласовался сам с собою: чтобы сегодня думал или, по крайней мере, утверждал то же, что вчера и, сообразно с этим, поступал.

Но теперь с Гуляева спало больше половины его прежних обязанностей, и оттого он почувствовал, что его мысль освободилась. Освобожденная, она тем не менее продолжала двигаться все вперед и вперед.

Теперь он понимал, почему раньше им овладевала беспредметная тоска. Тоска (это он теперь хорошо видел) есть обманутая мысль. Мысль же всегда хочет докопаться до своего корня, до последнего основания. Но жизнь требует быстрых и определенных ответов. И оттого между жизнью и мыслью происходит вечный конфликт. А в результате — тоска.