Вернувшись домой, Щукин залез в ванную не раздеваясь, долго смотрел на себя в зеркало, и видел злобного, немолодого мужика, с опухшей рожей, темными мешками под глазами и неопрятной щетиной. Воду так и не включил – последние дни его преследовала водобоязнь, уже и не помнил, когда по-настоящему мылся.
Нырнул под стол, открыл заветный ящик, распатронил магазин и пересчитал содержимое. Осталось всего четыре патрона. Может, выкинуть их к едрене фене? От греха подальше.
А автомат по частям похоронить.
Несколько часов рыл всю квартиру и нашел-таки деньги – под ванной в железной коробке из под импортных печений. Все же нюх жаждущего выше всяких похвал. Да и фантазия у жены бабская…
К вечеру подполковник упился так, что на следующий день ничего не помнил – ни благих намерений, ни сгоревшую дачу, ни жену. Потом, понятно, пришлось идти за новой дозой. Продавщица уже стояла другая, молоденькая хохлушка, лишних вопросов не задавала и не смотрела уничтожительно. Вообще не смотрела, грохнула о прилавок бутылями, кинула сдачу – следующий! Сначала хотел портвейна, да передумал.
Сумку с "Богородской" и закусоном еле доволок домой. Юркнул в подъезд под бдительным старушечьим оком. Было еще немного стыдно…
Заснуть смог лишь под утро – жуть как болела голова и в груди давило, словно жаба ворочалась слева под ребрами.
И снился Щукину сон. Медленно брел он по раскаленному асфальту посреди мертвого города. Это был уже знакомый город, но роскошные машины стояли молча, все такие грустные и мертвые, по обочинам. Кругом ни души – ни птиц, ни собак, жужжали только матерые мухи, словно город и вправду был огромным мертвецом. Да резвились маленькие пыльные смерчики, предвестники сухой грозы. На сером полотне трепыхалась газета, издали похожая на агонизирующую белую кошку… Щукин подбежал, хотел наподдать ей, но газета отпорхнула и унеслась по своим делам.
И стало тихо-тихо… он с тоской оглянулся, ожидая плохого, и увидел в небе темную точку, которая стремительно разрасталась в крылатое существо. Серый Ангел, как окрестил его про себя подполковник, выглядел сурово. Синяк на роже зажил, от улыбки несло перегаром, нос был ярок и блестел вызывающе. Приобщился где-то, в общем. Голубые глаза без зрачков втягивали Щукина в себя, словно в прорубь, и он понял, что надо сопротивляться, но на этот раз получилось как-то вяло… Отступил на шаг, полусогнул руки, словно готовясь к бою – Серый съежился, но не двинулся с места, однако. Словно знал, падла, какую-то свою тайную власть над Щукиным.
"У алкашей всегда голубые глаза… – почему-то подумалось подполковнику, -…голубые или серые. Ни разу не видел с карими. Почему?" Наверное, и ангел этот – тоже алкаш. Хоть и ангел, а зрачки пропил. Зато крылья отросли…
Вечером заглянула Настя, соседка по площадке – до нее, оказывается, дозвонилась жена, висит на трубе… Соседка мялась-жалась, но так и не решилась сама поведать, что Николай запил, и что лучше бы ей приехать, но во дворе завелся убийца, и лучше бы не приезжать… тем более что и машины все равно нет, разбили ее, Волгу-то, какие-то сволочи… Как такое скажешь? Уж пусть лучше муж сам. Нет, надо хоть про машину сказать, чтоб не ждала зря. Придумала от себя, что Волга ихняя сломалась вроде, Николай уже неделю чинит. Маша очень расстроилась, попросила Колю к телефону, а Коля-то еле стоит, блаженный, улыбается, лыка не вяжет, по всему коридору бутылки и носочно-подмышечные сады одинокого пьяницы.
Соседка сплюнула, а Маше сказала, что дома нет никого, видать, ушел куда-то, но она оставит ему записку в двери, обязательно! Трубку положила и задумалась – у самой-то помер алкаш два года как, царствие Небесное! Еще и сорока не было… Хоть и жалко, и стыдно самой себе признаваться, но словно свежего воздуха вдохнула… Бедная Маша, такая славная женщина. И что за паразиты эти мужики: свою жизнь ни в грош не ценят, и другим коверкают!
Щукин напился и опять заснул, поставив на столик недопитую богородскую, чтоб было что с утра глотнуть.
Снилось опять зелено-белое. На этот раз он попробовал выйти из дворика, обошел весь забор по периметру, обследовал каждый метр – ни дверей, ни калитки, ни даже элементарной дыры не нашел. Это его обеспокоило не на шутку – "уж не за психа ли меня тут держат?!" Рассерженная смекалка указала на старую липу неподалеку. Придавленное бурей, дерево тяжко опиралось на каменный белый забор, и часть ветвей свешивалась на другую, свободную, сторону.
Не то, чтобы проворно, но все же влез Щукин на дерево, благодаря бесконечным разломам на дряхлом стволе. Как жирный Маугли, слегка матерясь от страха, прополз он по толстой ветви и спрыгнул, больно ударившись копчиком о землю.
И мгновенно тишина разорвалась – он увидел громадную толпу; тысячеликая глотка ревела "ДАЙ!!! ДАЙ!!!"… Кругом летали слюни, мелькали кулаки… Что дать-то? – не понял подполковник, взопрел разом от такого безумия и попятился, но уперся в стену.
Толпа напирала, и он отчетливо понял, что сейчас его просто съедят. Зачем бежал из этого тихого, прекрасного места? Что не сиделось там придурку?!
Уже с жизнью начал прощаться; но вдруг – откуда ни возьмись! – чья-то цепкая клешня хватает его за шиворот и вот уже Щукин, зажмурившись, как шкодливый кутенок, взмывает вверх, пролетает над колышущейся злобной лавой. Теперь, с высоты, можно плюнуть на бессильную свирепость протоплазмы – что и сделал от души… Внизу зашипело, как от сковородки, но он был уже далеко.
