Anenerbe - [69]

Гурий бросил испытывающий взгляд на следопыта.

— Выхожу в предбанник — мать честная! Светло, аж, глаз не открыть! Дверь толкнул — висит!

— Тарелка?

— Она, — довольный кивнул Гурий. — А я в чем мать родила, срам и тот прикрыть забыл. Смотрю и ничего не понимаю. Как долго стоял — не скажу. Волю у меня словно кто-то забрал. Вот, думаю, и сказки! Светится, зараза, и вроде, чем-то занята — тарелка-то. Огоньки там какие-то переливаются, но звука никакого — тишина. А потом вжик и нет ее — тут до меня и дошло. Кинулся обратно, а каменка — холодная. Представь: до утра летом тепло держит, а тут холодная! Дела, думаю. Сколько же я на нее пялился? Глянул на часы — стоят!

Гурий выбросил вперед руку.

— Эти самые — свидетели, соврать не дадут. Так что немец не дурак и глупостями заниматься не будут.

— Ты говорил — нога.

— Нога прошла, я о ней потом вспомнил. Чувствую: не болит, боль вообще пропала. Я же серьезно завязывать собирался, а тут новая мысль. Если нога прошла, значит, кто-то хочет, чтобы я по лесу еще немного побродил. Может, конечно, это только моя мысль, как говорится, плод воображения. А может, и еще чья-то, улавливаешь?

— Тарелка — плазма, — вспомнил Володя, — и в атмосфере она существовать не может. Только за пределами в безвоздушном пространстве.

— Знаю, тоже читал, я потом все, что можно прочитать — прочитал. И представляешь, наткнулся на один любопытный исторический факт. В войну дело было, в самом ее конце. Флот британский уже вновь хозяином себя почувствовал в Атлантике — немец хотя и огрызался, но силы прежней не имел. А тут бой. И напали на англичан неведомые аппараты. Скорость, маневр — глаза у генералов на лоб лезут!

— Тарелки?

— Едва ушли, а несколько фрегатов у них потопили. Они, конечно, это дело засекретили, чтобы конфуза не вышло, а ветераны под старость — те, кто был свидетелем, не удержались. А какой им смысл спустя сорок лет байки рассказывать? И мне — какой? Впечатление произвести? Я потом ходил — смотрел. Ничего особенного, лес как лес, только в голове звенит. Одно слово — аномалия.

— А меня к чему пригласил? — задал неожиданный вопрос Володя.

Гурий почесал щетину.

— Если по правде — не знаю. Хожу по лесам один уже много лет, вроде, привык. Лес не любит компаний и шума он не любит. Лес чистит душу, зло забирает, хотя может и навредить. Глупо прозвучит, но я его чувствую — сила в нем космическая или… божественная. Хотя это одно и то же, слова разные, а смысл один. Живой он — не березки и сосенки, а один огромный организм. А я внутри его, если, конечно, позволит. Говорят, мародерствуем, покой нарушаем и над мертвыми глумимся. Не знаю, со стороны всегда кажется иначе. У меня карта есть — собственная, я ее сам составил, поэтому подумай.

Пастушный понял, о какой карте говорил следопыт.

— Могу отдать, там все отмечено — все, что нашел. Я этим заниматься не могу, у меня другая работа, а тебе в самый раз. Ты только хорошо подумай, основательно, потому как это будет уже твой крест. И в покое они тебя не оставят.

— Духи?

Гурий кивнул.

— У них и надежды никакой, а ты их последняя ниточка с грешной землей, поэтому думай.

* * *

Тишина стояла пронзительная. Она и прежде вызывала головокружение, а после адского шума и стрельбы — тем более. Ефим все еще не верил, что остался жив — слишком ожесточенным был бой, слишком отчаянным было как наступление, так и сопротивление. Трупы валялись кругом — слева и справа, рядом с друг с другом, в обнимку и друг на друге. В воздухе пахло смертью, порохом и кровью — вполне знакомое состояние, к которому он привык.

— Закурить есть?

По голосу свой — русский, значит, еще кому-то повезло в смертельной мясорубке.

Повернул голову. Темное лицо человека, вылезшего из огня. Лица не было — одни глаза, два круглых пятна. Пулеметчик. Странно, как он остался жив? Пулеметчика часто убивают в первые минуты боя, если это действительно настоящий бой.

Он поднялся, встряхнул землю и, медленно ступая, приблизился. Точно, пулеметчик. Как хоть его зовут? Сейчас не помнит — потом вспомнит.

— Думал, убили всех, — сказал он и достал портсигар.

— Я тоже думал.

— Всех убить невозможно, должны быть раненные, — произнес Сидорчук и закурил.

Раненных не было — стояла тишина.

— Почему не стрелял?

— Ближе подпускал, — ответил боец.

Молодец, не солгал. Другой сказал бы: не слышал или еще что-нибудь в этом роде.

Разжал кисть — сначала один палец, затем второй, третий — мертвец не сопротивлялся, равнодушно зарывшись головой в песок. Щелкнул затвором — магазин пустой. Поднял винтовку и смахнул грязь с приклада — еще теплая.

— Пойдем, — сказал Ефим и выплюнул папироску.

Пулеметчик поднялся, поправил ремень и тут же сел — стащил с ноги сапог.

Он стоял и наблюдал, как из голенища высыпалась земля, затем, как появилась грязная и худая нога. Привычным движением боец вновь набросил такую же грязную портянку и принялся за второй сапог.

— Пошли, — вновь повторил Ефим и шагнул вперед.

Штык вошел легко и быстро — крови почти не было. Трехлинейка — изумительное изобретение человечества. Кому и когда в голову пришла замечательная мысль придумать штык — длинное лезвие с тремя гранями? Когда сталь входит в плоть, крови почти нет — небольшая дырочка, которая тут же смыкается, образует характерный след, похожий на треугольник. Этим сейчас Ефим и занимался — ставил последнюю печать смерти, переходя от одного тела к другому. Все они — разбросанные на склоне косогора тела — были мертвы, однако он упорно подходил и вонзал длинное лезвие. Кровь все же стекала вдоль продольной канавки, и тогда он вытирал штык о траву, что не всегда получалось.