Анатомия скандала - [90]

Психотерапевт тоже оказалась небесполезной. Это была идея Джинни — Софи о таком даже не задумывалась и сочла бы эту затею баловством и эгоизмом, если бы мать не призналась, что обращалась к специалисту после ухода Макса и обнаружила, что это действительно приносит пользу.

— Просто поговорить с собеседником, который тебя не критикует, уже хорошо, — сказала она.

Джеймс знал об этом, но сделал вид, что не в курсе.

— Я не желаю знать никаких подробностей, — грозно заявил он.

Софи даже растерялась, подумав: а с какой бы стати мне с тобой делиться?

Конечно, о многом она рассказать не могла: неприглядная истина осталась невысказанной, слова долго подбирались и фразы репетировались перед каждым сеансом. Не говорить же: «На суде мой муж солгал под присягой, что не насиловал эту женщину, и я не знаю, как теперь с этим жить».

Это усложняло общение с психотерапевтом Пегги, сухой, седовласой, лишенной чувства юмора. Первая сессия прошла почти в молчании: Софи тщательно обдумывала каждую свою фразу, пока Пегги не подняла бровь при случайном упоминании ее отца — и весь оставшийся час Софи проплакала. От судорожных, некрасивых рыданий лицо ее пошло пятнами. Стиснув в кулаке комок влажных бумажных платков, Софи смутилась от интенсивности эмоций, которые вызвало воспоминание.

— Простите меня, пожалуйста, — повторяла она, сморкаясь и рыдая безутешно, совсем как плакал Финн, когда проиграла его футбольная команда. — Не знаю, что на меня нашло.

Для повышения самооценки Пегги предложила ей съездить на встречу выпускников.

— Что самое плохое там с вами может случиться?

— Ко мне отнесутся с неприязнью… Начнут осуждать… — прошептала Софи, думая: знай ты то, что знаю я, ты бы меня первая осудила. Ты бы сочла меня тряпкой, соучастницей, такой же беспринципной эгоисткой, как Джеймс.

— А может, и не осудят, — возразила Пегги, заправляя за ухо пряди своего короткого каре.

Софи выжидающе смотрела Пегги в глаза, надеясь, что та вот-вот нарушит молчание, с каждой секундой становившееся все невыносимее. Но Пегги только пожала плечами.

— Ну, может, и нет, — в конце концов не выдержала Софи.

Вот так и вышло, что она оказалась в Шрусбери, в комнате с окнами, выходящими во внутренний двор, гораздо лучше той, в которой Софи жила на последнем курсе, — обшитой темными дубовыми панелями, с массивным двухтумбовым письменным столом (столешница обита потертой зеленой кожей) и даже с отдельной микроспальней, где стояла узкая кровать.

Софи провела кончиками пальцев по ввалившемуся животу: стресс последних девяти месяцев буквально выел ее изнутри. Кости таза торчали вперед, а маленькое черное платье уже не обтягивало, а висело, демонстрируя выпирающие ключицы. Ладони у нее вспотели. «Моя руки», — думала Софи, глядя, как блестят под струей воды ставшие слишком свободными кольца. Эти руки со свежим маникюром принадлежали другой женщине — прежней Софи, основной заботой которой было успеть в тренажерный зал и придумать, что приготовить, если на ужин ожидаются друзья. Или как справиться с разницей сексуальных аппетитов у нее и мужа.

Софи прогнала эту мысль, а с ней и воспоминание о прежних компромиссах, и прислонилась к окну, глядя, как ее ровесники вереницей тянутся через двор выпить по коктейлю перед ужином. Им всем уже по сорок два, сорок три года — самый, можно сказать, расцвет сил, правда, уже появились и обязательства: дети, ипотека, пожилые родители. Не успеешь оглянуться, как она и ее однокурсники станут стариками… Впрочем, стареют все красиво — это косвенный эффект богатства (хотя бы относительного) и приличного образования, думала Софи. Она всегда была уверена, что останется стройной, подтянутой и активной — так же, как не сомневалась, что поступит в Оксфорд. С прекрасной осанкой, самоуверенные и самонадеянные, они по-прежнему выглядели так, будто весь мир лежит у их ног, как и четверть века назад, когда они впервые ступили на плиты этого двора: некоторые — сознавая свою недюжинную одаренность, большинство — воспринимая это как должное. «Счастливые засранцы», — сказал ее отец Макс, неожиданно согласившийся отвезти дочь в университет.

Теперь они взрослые, закаленные испытаниями люди: кто-то пережил развод, потерю близких, бесплодие, увольнение, депрессию. После сорока стрессы переносятся труднее… Софи знала, что одного с их курса уже нет в живых — несчастный случай с винтовкой в южноафриканском сафари-парке, — а еще один болен раком. Но есть ли среди них кто-то, кого обвиняли бы в уголовном преступлении? Она пристально вгляделась в гуляющих по двору: у одних наметилось брюшко, двое или трое с возрастом стали элегантнее — и усомнилась. Максимум пьяное вождение или мошенничество, вроде финансовой аферы. Ни у кого больше нет мужа, которого судили бы за изнасилование.

У нее затряслись руки. О чем она думала, решившись приехать? Болезненные воспоминания конца первого курса, пройдя через призму процесса над Джеймсом, стали невыносимыми. Софи помнила свое отчаяние оттого, что с ним произошло что-то ужасное, помнила ужас Джеймса, что его будут допрашивать в полиции; помнила всеобщий шок, когда новость облетела университет, и свое страдальческое недоумение, когда Джеймс практически сразу ее бросил.