Анархия и демократия: непреодолимая пропасть - [5]

Аргумент Руссо против представительства опровергает не только делегирование полномочий, он опровергает и прямую демократию (если он вообще что-нибудь опровергает). Подобно законам, которых «Народ» не ратифицировал лично и являющихся недействительными, законы, которые люди ещё не ратифицировали лично, также являются недействительными. Последнее является, по сути, лучшим аргументом, потому что идентифицируемые люди существуют в той же плоскости, что столы и стулья; но вот если Народ означает нечто иное, чем отдельные люди, то это какой-то метафизический, если не мистический интеллектуальный конструкт, требующий отдельного проявления. Только индивидуальный человек может дать согласие быть управляемым, поскольку, как утверждают анархисты, никакие разглагольствования о социальной природе человека не меняют тот факт, что физическое лицо является той реальностью, какой не является такая абстракция как общество.42 Уильям Годвин видел сущность позиции Руссо:

Если правительство создаётся с согласия людей, то оно не может иметь власть над любым человеком, который отказал правительству в своём согласии. Если уж молчаливое согласие неприемлемо, ещё меньше я соглашусь с мерами, которые резко отрицаю. Это явно вытекает из наблюдений Руссо. Если народ, или индивидуальности, из которых состоит народ, не может делегировать свои полномочия представителю, то и любой человек не может делегировать свои полномочия большинству в собрании, участником которого он является.43

Если Руссо и Годвин правы, никто не может законно подчиняться управлению большинства, даже если он этого хочет. Букчин, никогда не понимавший аргумент Руссо в его истинном смысле, своим обращением к нему только выставил себя в ещё худшем свете, чем раньше.

В другом своём тексте, «Разоблачённая демократия», я изложил 18 аргументов против демократии. Речь не просто о том, что анархизм несовместим с демократией. Некоторые анархисты не согласны со мной в этом, но я не понимаю, почему. В демократии много того плохого, с чем нельзя соглашаться, будучи анархистом. В том тексте я осторожничал и не соединял мои аргументы с анархизмом, – но глуп тот читатель, который не заметит, что моя критика демократии ведёт прямо к анархизму. Я поступал так и раньше, когда писал эссе «Упразднение работы»,44 над текстом которого я работал в то время, когда был очень зол на других анархистов. Моя единственная отсылка к анархистам была недружелюбной. Но анархисты были одними из немногих людей, которых я привёл. Если упразднение работы является хорошей идеей, это не может произойти без уничтожения государства. И я подозреваю, что уничтожение государства невозможно без отмены работы.

Управление большинства является произвольным, как случайное решение, но не настолько же справедливым.45 Для избирателей единственное различие между лотереей и выборами является то, что он может выиграть в лотерею. Случайность в чистом виде лучше, чем «демократия в чистом виде, или непосредственное народное самовластье», как охарактеризовал это Джоэль Барлоу.46 Сторонник швейцарской прямой демократии признаётся: «Коррупция, фракционность, произвол, насилие, пренебрежение к закону и закоснелый консерватизм, противостоящие всякому социальному и экономическому прогрессу, были патологиями, в определённой степени присущими чистой демократии».47

Демократия создаёт особый тип человека, Демократа (обычно это мужчина). Его легко обнаружить среди американских политиков и организаторов анархистских федераций. Он стадный задира и элитарный демагог. Он очень много болтает. Он не знает реальной жизни и не осознаёт своего недостатка. Он политизирует всё вокруг, кроме тех прекрасных явлений, существование которых он не может себе представить. Ему необходимо всё держать под контролем. У него (по выражению Макса Штирнера) колёсики в голове. Даже психические процессы, такие как восприятие и память, у него искажены и являются искажающими орудиями его воли к власти. Таким образом, он может лелеять ложные воспоминания о своём детстве, населённом такими же, как он, маньяками – воспоминания о безмятежных деньках, когда, как фантазирует Букчин, «все жили на обильной диете из публичных лекций и митингов».48 Это не то, на что они жили.

Принципиальным различием между Демократом и шизофреником является то, что фантазии Демократа обладают меньшей красотой и неповторимостью. Он часто выродок и всегда урод. Он может быть симпатичным парнем (бывают заметные исключения), если вам нравятся продавцы подержанных автомобилей, но он обозляется, если ему перечить. Другой человек, не Демократ, иногда может честно признать, что его противник тоже прав, но, – пишет Генри Луис Менкен – «такое отношение совершенно невозможно для демократа. Его отличительным знаком является то, что он всегда атакует своих противников, не только руками, но фырканьем и укорами – он всегда исполнен морального негодования – потому что не уважает честь противника, и, следовательно, сам не держит чести».49

И всё равно можно услышать заявления, что анархизм это демократия, и не только от Букчина и ему подобных. За это, как и за многое другое, главным образом следует благодарить левые консервативные анархистские издательства. Невежественные анархисты могут даже верить, потому что это в них укоренилось, будто Ноам Хомский и Говард Зинн являются анархистами – и не просто анархистами, а, как говорят, влиятельными анархистами. Если это так, то их анархизм обратно пропорционален их влиянию. Во многих отношениях они просто леваки. Но перед своей большой (если не очень большой) прогрессивной публикой Хомский хранит свой анархизм в тайне – эту тайну легко хранить, ведь из его выступлений и книг за последние 40 лет нельзя сделать такой вывод. В своём анархизме Хомский великий лингвист. При всём уважении к Бенджамину Такеру – блестящему американскому анархисту-индивидуалисту XIX века – но «бесстрашный джефферсонианский демократ»